и в Петербурге кто-то так говорил. При прежнем губернаторе все выражались по-иному — громко и резко.

— Уверен, господа, мы сойдемся в том, что главное в сем нелегком вопросе — польза отечества. Не столь уж беспомощна и неблаговидна наша правительственная машина…

— Хабарники все! — бросил Андриевский.

— Позвольте, Иван Матвеевич, заметить вам, что я тоже принадлежу к упомянутому сословию, однако…

— Эх, да знаем, что вы не берете, господин Куров, да толку что. Коль одна половина берет, а другая не берет, то достаточно ли этого. Впрочем, ответьте прямо, коль позовет вас к себе Евграф Степанович Красовский да скажет, что племянника следует в присутствие к вам пристроить или там кого в орденский список внести, то как вы в этом случае поступите?

— Ну, тут другое.

— Как же, по методе Ляпкина-Тяпкина, борзыми щенками…

Книжки в мягких переплетах с муаровым титулом лежали прямо перед ним. Он взял по привычке, начал смотреть. И забылся совсем… «Мы рабы, потому что мы господа… Или вовсе не будет России, и след ее, отмеченный ненужной кровью и дикими победами, исчезнет мало-помалу, как след татар, как второй неудачный слой северного населения после финнов. Государство, не умеющее отделаться от такого черного греха, так глубоко взошедшего во внутреннее строение его, — не имеет права ни на образование, ни на развитие, ни на участие в деле истории… Неужели грозные уроки былого всегда будут немы?..»[40]

Он поднял голову, вслушиваясь в разгоревшийся спор. Что бы ни говорилось здесь, имело прямую связь с узунскими кипчаками.

— Пути России, господа, возвышенны и необыкновенны, — провозглашал Мятлин, и руки его были сейчас подняты высоко вверх. — Восстановить доброе, светлое, что потоптано было нахлынувшей от Петра Европой. Оттуда надо строить проспект в будущее!

— Это от добрых князей, что глаза друг другу кололи? — спросил Андриевский.

— То прошлое, удельный период.

— Можно ближе по времени: ноздри рвать.

— Про великое славянское братство я говорю. Исторически предопределено России…

Это был нескончаемый спор. Он опять взялся листать… «Чтобы знать зло и средства его искоренить, — теперь не нужно ходить как Гарун-аль-Рашид, под окнами своих подданных. Для этого стоит снять позорную цепь цензуры, пятнающую слово прежде, нежели оно сказано. Пора расстаться с несчастной мыслью, что призвание России — служить опорой всякому насилью, всякому тиранству… Нет свободы для нас, пока проклятие крепостного состояния тяготит над нами, пока у нас будет существовать гнусное, позорное, ничем не оправданное рабство крестьян»[41]. И вдруг сердце остановилось в предчувствии. Он сидел выпрямившись, вовсе прекратив дыхание. И знал — этого не могло здесь не быть… «Со времен ветхозаветных войн или монгольских набегов ничего не было гнуснее в свирепости, как набег полковника Кузьмина и майора Дерышева, которым заправлял, сидя в своей канцелярии, бывший помощник Липранди-Григорьев…»[42]

Шли тогда через город переселяемые аулы. Батыр Исет Кутебаров ушел в Хиву, а вызванный с Кавказа полковник Кузьминский подряд жег аулы по его следу. Аксакалы в показаниях звали его Кузьмин. У всех русских сокращалось подобное окончание фамилии, так как по-казахски оно означает нехорошее слово. В следственные листы писалось — Кузьмин. Но откуда известно это стало в городе на Темзе?

Вдохнув воздух всей грудью, он поднял глаза. Учитель Алатырцев через стол смотрел в открытый им лист. Они встретились взглядами, и вдруг он понял, кто писал о казахах туда, где печатались эти книжки.

— Что ж будет, если сразу в один год перестроена станет вся экономическая система? — говорил Куров, значительно двигая бровями. — Потому и медлит правительство, чтоб не ввергнуть общество в губительный хаос. Горячность ума при подобных свершениях не к месту. Относящиеся серьезно к делу печатные органы сами указывают на опасность. Статистики подсчитали, что лишь в срединной России останутся без способа прокормить себя тысячи и тысячи крестьянских семейств. Пока еще воспрянет промышленность, приступят работать фабрики…

— Ну да, земли в России мало! — возражал Андриевский.

— Представьте себе, не так уж и много. Взять Орловскую или Курскую губернии, то с начала века еще рачительные помещики переселяли своих людей на дешевые заволжские земли. И у нас тут, как видите, все вырастает переселенческий элемент. Не обходится и без эксцессов. Что ж будет, когда двинется сюда плотная толпа малоимущих людей, не имеющих и одной овцы на обзаведение. Как примут еще их казаки и прежние русские поселенцы. Наконец, инородцы, те же киргизы…

— Что ж, киргизы, примут их!

Он негромко сказал это. Все замолчали, глядя на него с недоумением. Они даже сразу не поняли, отчего говорит он с такой уверенностью.

— Так вы думаете, э-э… господин Алтынсарин, что киргизы… ваши киргизы с охотой примут переселенцев? — спросил Куров.

— Да, и есть тому пример. Следует только не проводить это административным способом, но пустить в естественное развитие.

— То есть как это?

— А так, по-видимому, хочет сказать молодой человек, что киргизы не доверяют канцелярской справедливости, — бросил Андриевский.

— Все ж, как вы себе это представляете? Притом говорите есть и пример. — Куров развел руками. — В таком деле до сих пор имело успех лишь административное воздействие. Даже военные меры, как мы знаем, применялись в отдельных случаях.

Все теперь с интересом смотрели на него. Нимало не поколебавшись, взялся он объяснять:

— Коль естественно, сами по себе придут такие люди к киргизам, то земля им найдется. И в удобном для всех месте, где смогут обеспечивать киргизов хлебом. Киргизы в этом случае сами позовут их селиться в соседстве с зимовьем или с местами летнего своего пребывания. Вражда появлялась там, где власти без надлежащего рассуждения отводили землю. Старинные кочевые пути никак нельзя для того приспосабливать. Тут дело даже не в количестве земли, а в том, что табун ни за что не пойдет близко от того места, воду не станет пить там, где вспахана земля. Что же делать тогда киргизу?

Он не удивился собственной свободе речи. Круг для него был прорван без остатка. Оставалось позаботиться об узунских кипчаках.

— Так оно и есть, — подтвердил Андриевский. — Сайгак или кулан не придет на то место, где хоть раз поили домашний скот. Лошадь кайсацкая того ж нрава.

Куров недоверчиво качал головой:

— Сомневаюсь, господа, чтобы обошлось это натуральным образом, без административного вмешательства. Не знаю, где уж отыскан пример.

Как было лучше объяснить им это. Он обратился за помощью к учителю Алатырцеву:

— Помните, Арсений Михайлович, солдат служил тут Комиссии, приходил в школу?

— Да, дрова рубил, помогал, домовитый такой, — подтвердил тот.

— Так и я его помню. — Демин это, — сказал Андриевский. — Прошлым летом по болезни