Особой темой для обсуждения служили мои татуировки. Санитарки с любопытством их рассматривали, медсёстры интересовались их смыслом, и даже врач оказался неравнодушен. Я выяснила, что Александра Сергеевна и сама мечтает о татуировке, но ввиду своей профессии не может себе этого позволить.

В последнее время всё чаще и чаще затрагивается тема стигматизации пациентов, и это отличная тенденция – о таком необходимо говорить. К сожалению, тема стигматизации врачей пока в обществе совсем не поднимается. А тем не менее, проблема существует, как вне больницы, так и во внутрибольничной системе.

Многие матёрые и именитые психиатры преклонного возраста вообще не одобряют всего того, что происходит в современном мире. Мне в данном случае повезло больше – мой руководитель более лоялен, но, тем не менее, те же татуировки «идут в статус» врача-психиатра. Психиатра самого называют чокнутым, если он прокалывает себе хрящи, делает татуировки либо хочет покрасить волосы в неестественный цвет. Но это проблема не только психиатрии. Всё дело в менталитете нашей страны. Существует некий образ идеального врача, к которому стремится попасть пациент. Это идеально выглаженный халат, строгий костюм, компактная причёска, минимум макияжа и украшений. Мои подруги, также работающие в медицине, но будучи специалистами в других областях, поддерживают это общее мнение. Например, им кажется странным, что я проколола ухо в очередном месте. «Зачем?» – только и слышала я от них в первое время. Но это уже вопрос немного другого плана, здесь речь идёт о свободе самовыражения, что является огромным полем для дискуссий. Татуировки – это вообще отдельный разговор. У нас с подругой есть мечта. Она – офисный работник, и у них в фирме существует строгий дресс-код. Мы договорились, что после выхода на пенсию улетим в Вегас и набьем себе рукава. Потому что, видимо, только тогда мы будем свободны от кучи условностей, в которых живем.

Я помню, как впервые поймала на себе взгляд Александры Сергеевны. Я сидела в кабинете у Игоря Валерьевича в свой первый день в больнице, расположившись слева от его стола, а напротив нас на диване, в креслах и на стульях сидели все специалисты отделения. Среди них были врачи, научные сотрудники, ординаторы. Я рассказывала свою историю, описывала симптомы и делилась тем, что больше всего мешает жить. Не перебивая, за мной внимательно следило более 10 пар глаз.

Мне ещё не выделили лечащего доктора, и я гадала, кто же из присутствующих им станет. Девушка с чёлкой, занявшая место сбоку на диване, казалось, слушала меня с наибольшим интересом. Не считая молодого бородатого врача напротив, она была единственной, кто на протяжении всего моего рассказа неотрывно смотрел мне в глаза. Этой девушкой и была Александра Сергеевна.

В отделении работают как научные сотрудники, так и врачи, есть и совместители. Кроме того, в отделении трудятся ординаторы, под руководством научного сотрудника они ведут 1–2 больных. Всего в больнице 8 докторов, на каждого приходится по 6–8 пациентов. Научный сотрудник первоначально и первостепенно получает своего «тематического больного», который подходит под тематику его научной работы. Наша заведующая, например, специализируется на проблемах пищевого поведения, соответственно, такие пациенты идут ей. Есть доктора, которые преимущественно занимаются депрессивными больными, другие – пациентами с психозами. Распределяет больных Игорь Валерьевич, но если пациент врачу приглянулся, если что-то «ёкнуло», то он всегда пойдёт навстречу. Мне нравится работать с интересными девочками, с особенными, вроде Ксении, поэтому я и стала её доктором. Я специалист молодой, ещё не «выгорела». Я работаю не только ради работы, но и ради интереса. Мне интересны новые люди, их истории, их уроки – они могут дать мне немногим меньше, чем я им.

За мою жизнь мне попадались самые разные врачи, но впервые мной занимались настолько основательно. С 18 до 22 лет меня 4 раза увозила карета «Скорой помощи» в психосоматическое отделение крупнейшей больницы Москвы. Это была психушка, где на первый план выступала задача справиться с соматикой, с телом. Два раза мне зашивали вены, один раз ногу и ещё один раз отправили в токсикологическое отделение после того, как я устроила себе передозировку антидепрессантами.

В нашей стране по закону имеют права насильно держать в психиатрических заведениях только в трёх случаях: 1) если больной представляет угрозу для самого себя или окружающих, 2) если больной беспомощен и не может находиться без присмотра, 3) если существует риск существенного ухудшения здоровья, если больной будет оставлен без психиатрической помощи.

Все 4 раза я попадала в больницу после суицидальных попыток, и меня закрывали насильно. Дважды родители давали взятку (смехотворные 500 рублей), и меня отпускали уже через пару дней.

Однажды меня привезли в психушку поздно ночью, и, чтобы определить меня в отделение, необходимо было дождаться утра. Меня отвели в приёмное отделение и усадили на железную кровать-каталку, с которой свисали ремни для пристёгивания буйных. С перевязанной рукой, в одном тонком платье, я вся дрожала от холода и слёз. Меня только зашили, я потеряла много крови, рыдания опустошили меня, я свернулась в клубочек и вскоре провалилась в спасительный сон. Я проснулась уже через пару часов и обнаружила, что укрыта мужским пальто. Дежурный врач сидел рядом с кроватью и с сочувствием глядел на меня.

– Деточка, зачем же ты делаешь это с собой? – проговорил он.

Я опять начала плакать, сжимая пальто врача.

– Ну, тихо, – подсел поближе доктор, – Ты, небось, ещё в институте учишься?

– Угу, – сглотнула сопли я.

– Сессия, наверное, на носу. На каком ты факультете?

– На филологическом.

– Книжки умные читаешь. Я тоже люблю читать. Какое твоё любимое произведение?

– «Преступление и наказание».

Мы разговорились, беседа на отвлечённую тему меня успокаивала. Мы обсуждали бедных людей Достоевского, исповедь Толстого, затем перепрыгнули на постмодернизм, на Сашу Соколова, затронули Пелевина и вспомнили Карлоса Кастанеду. Мы долго говорили об учениях Дона Хуана, особо затрагивая тему индульгирования.

Я уже не плакала, а врач начал с частой периодичность посматривать в коридор через приоткрытую дверь. Наконец он увидел то, чего ожидал, зашёл в кабинет за моим паспортом и полисом и вернулся ко мне.

– Вставай, – велел он. – Пойдём быстро, пока охранник отошёл.

С чужим пальтом на плечах я проследовала за доктором к автомобильной стоянке больницы.

– Не место тебе здесь, – сказал он, заводя мотор.

Врач довёз меня до дома и пообещал позаботиться о том, чтобы никто не узнал, что этой ночью я поступила к ним в больницу. Он взял с меня обещание, что в подобные места я больше не попаду.

Я честно держала слово почти год, пока не всадила нож себе в ногу. Сразу после операции меня привезли в отделение, где я безвылазно, без посещений и средств связи, провела 2 недели.

Нахождение в психосоматических отделениях больше всего напоминало тупую передержку. Психиатра я видела дважды, один раз психолог дал мне какие-то тесты, первые дни давали лекарства, от которых я спала, но потом перестали давать и их. Меня просто на время изолировали от общества, не пытаясь решить мою проблему.