Встречались люди, в которых не было ничего дурного или страшного, просто света в них было мало. Таких людей было большинство. В одних было больше света, в других меньше, в ком-то – на самом донышке. Но никто не был так заполнен, как мама. Янтарное, теплое свечение ее сути на человеческом бедном языке называлось любовью… Или, вернее, способностью к любви.

Но с некоторого момента вокруг Егора стали появляться странные существа. Он почти не мог их видеть, как если бы они носили сказочные шапки-невидимки. Прозрачные, пустые люди. Не просто пустые, а опустошенные. Кто-то выпил их суть, как редкостное вино. Осушил их до дна, оставив лишь оболочки, и они жили, руководимые ничтожным, самоуверенным рассудком. Такой была бабушка, которую Егорка уже видел когда-то, и тогда она была другой. Таким был дядя, которого Егор никогда раньше не видел и теперь не смог увидеть.

А хуже всего было то, что их пустота не была лишь пустотой. У нее присутствовали своя воля, свои желания, и ей нужен был Егор. Он слишком поздно понял это, но, даже пойми он раньше, все равно не сумел бы защитить себя. Этот бой придется принять. Сейчас они, пустые, сильнее.

Сначала они что-то сделали с мамой – быть может, дали ей плохие таблетки или вонючую, жгучую жидкость, от которой люди дуреют и делаются сами не свои. Неизвестно, что произошло, но мама не смогла больше заботиться о Егоре, и люди взяли его. С ними было страшно и казалось бы еще страшнее, если бы они не давали малышу лекарство, после приема которого ему нестерпимо хотелось спать. Его все везли и везли кудато, а он все спал и спал. Потом проснулся в доме, где было много детей. Ему всегда нравились дети, он любил играть с ними, а они сторонились его. А порой даже бранили и толкали! Но эти дети не избегали его общества, это он сам, впервые в жизни, не хотел водиться с ними. А они, как назло, жались к нему, и все были пусты, как пересохшие колодцы.

И они черпали из него – его свет. Черпали по горсточке, словно сладкую родниковую воду в жаркий день. Ему было не жаль, но на следующий день они снова делались пустыми, все уходило, как вода в песок… Нечто осушало их, нечто, чья жажда была сильней и неутолимей даже жажды сухого песка Аравийской пустыни. Егор чувствовал присутствие жаждущей пустоты совсем рядом, совсем близко. И он, этот ребенок, которого люди считали почти во всем подобным себе, только больным, знал о сфинге гораздо больше, чем кто-либо из живших на земле, больше, нежели она сама знала о себе… Потому что он и сам был сфингой.

Их жизни происходили из одного русла. В одной колыбели качала их предков ледяная ладонь вечности. Но однажды, понукаемое неумолимым законом эволюции, русло раздвоилось, и сфинги разделились на две расы. Представители одной из них полюбили новый мир, частью которого они стали, и полюбили все сущее в этом юном мире, а больше всего – людей. Из былого могущества своей расы они унаследовали великий дар любви ко всему живому. Людей они полюбили, как детей своих, которых нужно опекать, и умиляться ими, и учить добру, и прощать им ошибки. Эти новые сфинги во всем постарались уподобиться людям и войти в их семьи, и это у них получилось. Потомки сфинги и человека были более похожи на людей, но владели всей памятью сфинг.

Другие же были горды и считали себя много выше всего – живого и неживого. Они хотели жить по древнему закону и говорить на древнем языке. А по этому закону высшим благом всех миров была любовь, а на этом древнем языке слово «любовь» звучало так же, как слово «война». Они заполонили землю, прекраснее которой не было в мире, и поработили племя, живущее на этой земле, поработили обманом, сказавшись богами, преувеличив свои возможности. Сфинги умели вытягивать из глубинных недр земли золото, читать человеческие мысли и диктовать людям свою волю, а кровь их обладала ценными свойствами и, будучи принятой человеком, лечила его от всех болезней и немощей, в то же время подчиняя его сфингам навеки. Но ничто, исходящее от сфинг, не приносило людям истинного блага, не могло принести, потому что эти древние сфинги ненавидели людей и презирали их, а дар, принесенный с подобными чувствами, может пойти лишь во вред. Даже друг друга ненавидели сфинги, и природа наказала их, лишив возможности иметь потомство, и тогда они отдались войне, потому что слова «война» и «любовь» на их древнем языке звучали одинаково… Они были воспитаны в бессмертии и мыслили веками. Они видели мир иначе, чем люди, и имели свои, не выразимые человеческими понятиями цели. Они создали страшное оружие, которое выжгло цветущую землю, превратив ее в пустыню, они истребляли друг друга и почти истребили.

Но маленький мальчик по имени Георгий, Егорушка, ничего этого не знал. Маленький мальчик, в чьих клетках было не сорок шесть, а сорок семь хромосом, и эта лишняя хромосома была наследием его пращуров, не мог этого знать. Он мог только чувствовать – на уровне инстинкта. И он чувствовал, что нужен, очень нужен этой последней, чудом оставшейся в живых сфинге. Зачем?

* * *

Первый автобус Адлер – Лучегорск уходил утром, в шесть часов, а самолет приземлился глубокой ночью. Дубов предложил Лиле переночевать в гостинице, с трудом выдержав ее обжигающе-молящий взгляд. Будь ее воля, она бы просидела всю ночь на автовокзале.

В маленьком номере было прохладно, сильно пахло штукатуркой. Лиля не захотела раздеваться, пыталась улечься прямо поверх одеяла, но Дубов не позволил.

– Прими душ и ложись по-человечески, – строго сказал он. – Как ты будешь выглядеть, если не вымоешься, не поспишь? Ты же своего ребенка напугаешь!

– Разбуди меня пораньше, ладно? Мы не опоздаем на первый автобус?

– Не бойся. Я просил коридорную нас подергать в пять. Мы еще должны успеть позавтракать до автобуса.

– Не думаю, что мне кусок в горло полезет, – предположила Лиля, и Дубов почувствовал неловкость.

В самом деле, что это он все о еде? Она вот, кажется, ничего не ела с того памятного завтрака в кафе верхневолжской гостиницы, да и там глотнула только гадкого растворимого кофе, сдобренного крахмалом вместо сливок, да подцепила на вилку несколько зеленых горошин! А он все ест да ест, грубое животное!

– Но мы, конечно, пойдем завтракать, – словно услышав его мысли, проговорила Лиля – слишком громко и четко, как говорят во сне. – Ты мужчина, а мужчина должен много есть.

От этой несложной житейской мудрости «от Софьи Марковны» Дубову вдруг стало очень весело и тепло.

– Лиль… Выходи за меня замуж, а?

Но она уже спала.

А утро началось с теплого дождя. В ресторане было пусто, только за столиком у окна сидел какой-то франт. Он на них покосился, но Дубов не заметил, он вокруг Лили хлопотал, стул ей пододвигал и усаживал.

– Гришака, ты?! – Цепкая рука, дотянувшаяся до высокого дубовского плеча откуда-то снизу, заставила Дубова остановиться.

Гришакой его звал только весельчак и балагур Альберт Шустов. Вот он и сам, собственной персоной, в этот ранний час весел и свеж.

– Альберт? Вот так встреча! Сколько лет…