Будто грядущая весна промыла ей очи – Малуша глядела на Святослава с совсем новым чувством. Почти год назад она поняла, что он, киевский князь и сын Эльги, – ее, Малуши, кровный враг, погубитель ее рода и судьбы. Но теперь к чувству глухой вражды примешалось нечто новое, еще не ясное ей самой. Ожидание перемен? Надежда? Ведь она так молода – ей всего пятнадцать лет. Удивительное дело, но именно юные, у которых так много времени впереди, так мало верят в способность этого времени что-то изменить к лучшему. Только сейчас, почти невольно примеряя судьбу Обещаны к себе, Малуша задумалась: а что, если нить ее не оборвана, узелок можно развязать? Что, если Доле… или Христу и его Пречистой Матери будет так угодно, что та рука, которая ввергла ее в несчастье, неволю и безвестность, и выведет ее назад, к свету и славе?

* * *

Как вдове, особо пышных свадебных обрядов Обещане не полагалось. Боярыня Улыба, обиженная, что невесту для сына выбрали без нее, потребовала, чтобы свадьбу играли по старинным полянским обычаям, и на это все согласились – у волынян обычаи были те же. Но чем ближе был день, тем сильнее Обещана его страшилась.

Разумеется, она думала об Унераде. Поначалу ее занимали только мысли о том, как изменится ее доля: она волновалась об отце, о своей чести, о возвращении домой, о том, как примут перемены ее бывшие сваты в Драговиже. Но чем ближе к свадьбе, тем вернее все это вытеснял из ее мыслей сам новый суженый. Получив для Обещаны яблоко, Эльга отдала ей и снизку, и теперь Обещана то и дело прикасалась пальцами к гладким стеклянным бусинам, будто надеялась прочитать в них истину.

Сама свадьба занимала ее мало: у нее уже была одна, всего полгода назад, и теперь все ожидание новизны, которую принесет ей сидение на медвежине, сосредоточилось на Унераде. Обещана знала, что нравится ему – никакой иной причины дарить ей снизку и искать ее расположения у него не было. Даже и случись ей говорить перед судом о смерти Домаря, едва ли ей удалось бы обелить покойного мужа и прочих драговижичей. Но Унерад предпочел жениться, а не идти к присяге. Вспоминая его сильный стан, продолговатое румяное лицо, рыжие волосы, вечно вздыбленные над высоким лбом, Обещана с осторожностью признавала, что он довольно хорош собой. Вот только глаз… «Горе мое злосчастье, за кривым придется быть!» – ныла она мысленно, но сама же себя одергивала. Благодаря этому браку ей предстояло воротиться в родные края со славой, какой никак нельзя было предвидеть, когда она оттуда уезжала.

Но истинную причину, по которой Унерад вздумал искать ее дружбы, она узнала только в самый вечер свадьбы.

По обычаю полян, свадебный поезд тронулся со двора княгини с приближением вечера. Весенние сумерки дышали влагой, пробирало холодком, но и этот холодок бодрил, внушая нетерпеливое желание скорейшего тепла. Обещана в шубке сидела верхом на лошади, с головой укутанная большим белым покрывалом, а лошадь ее вел под уздцы Вощага – младший Эльгин тиун. Поскольку из настоящих родичей невесты имелся только отец, остальных заменяла княгинина челядь. Эльгины служанки, будто сестры, спели Обещане девичьи песни прощания с домом, ее отроки, как братья, везли невесту в мужний дом. Ехали со Святой горы на Щекавицу, где при Кие поселились Угоровичи, а при Олеге поставил себе двор боярин Фарлоф.

У порога старой Фарлофовой избы Обещану встречали Вуефаст и Улыба, оба в медвежьих шубах мехом наружу. Свекровушка – лютая медведица, так и в песнях поется. Совершили обряд посада – напротив печи поставили дежу, покрыли медвежиной, молодым связали руки поясом, трижды обвели вокруг дежи, потом Унерада посадили на дежу, а Обещану – к нему на колени. Боярыня Улыба сняла с нее старый повойник, расплела косы, расчесала их, макая резной гребень в медовую сыту, заплела заново и надела новый повойник, свой подарок, тем принимая невестку в число жен своего дома.

Перешли к столу. Родичи и гости ели, пили и шутили, как водится на свадьбах, но молодые молчали в смущении и не глядели друг на друга.

Когда совсем стемнело, их проводили в клеть. Еще лет десять назад Вуефаст пристроил к большой отцовской избе две клети по сторонам в ожидании женитьбы сыновей. Была готова постель на ржаных снопах. Шум гульбы долетал и сюда – подходили все новые гости, и едва ли веселье утихнет до утра. Сквозь бревенчатую стену доносился могучий голос поющего Вуефаста:

Унерад подошел к постели и взял ковшик из стоящей рядом кадочки с водой. Его все это действо вымотало не меньше, чем невесту, тем более что для него-то все это происходило в первый раз. Обещана застыла у двери. До сих пор они делали то, что им предписывали обстоятельства и те люди, кто имел над ними власть. Но теперь они остались вдвоем. Наступали первые мгновения их будущей общей жизни. И Обещана, несмотря на все смятение, ясно сознавала: она очень хочет, чтобы эта жизнь была долгой и доброй. Однажды она потеряла мужа, едва успев его узнать. Нет, она не желала, чтобы это случилось снова.

Но еще не окончилось то время, в котором каждый шаг заклинает и создает облик будущего.

Она приблизилась; Унерад обернулся на движение и взглянул на нее, держа в руке ковш.

– Сядь… друг мой любезный, – мягко предложила Обещана.

Поскольку для нее эта свадьба была уже второй, она чувствовала себя увереннее, чем ее супруг новобрачный. И все-таки сердце стучало возле самого горла. Хочет ли муж быть добрым к ней? Может быть, станет на ней срывать досаду, что отец принудил его к браку ради избежания позора? Припомнит ей свое увечье, к чему она невольно оказалась причастной?

– Я теперь тебя разуть должна, – она взглянула на его ноги в новых черевьях.

– Что?

– Черевьи снять.

– А, – Унерад беспокойно улыбнулся и поставил ковшик на место. – Черевьи. Успеется. Ты вот лучше что с меня сними.

Он стал расстегивать пояс. Положил его на лавку, взялся за мелкие золоченые пуговки кафтана. Стянул кафтан и тоже положил на лавку. Обещана ждала, не очень понимая, чего он от нее ждет.

А потом поняла. Унерад поднял подол сорочки – и она увидела, что под сорочкой по голому телу он опоясан тонким, как стебель цветка, шерстяным тканым шнуром, неровно выкрашенным в блекло-красный цвет. Шнур уже вылинял и обтрепался, однако девять хитрых узлов на нем держались, а по узлу, что соединял концы, было видно – его не развязывали ни разу за много дней.

– Что это? – удивилась Обещана.

Но тут же охнула – она вспомнила. Она ведь видела, как в Горинце Медвяна опоясывала этим шнуром Унерада, когда он лежал в жару и без памяти. Когда Стенар и другие русины думали, что он может умереть, а ее, Обещану, держали при нем как будущую «посмертную жену».