и надо. Крепко обняла она своими сильными руками Зурхана и прижала к обнаженной груди. «Полюби меня», — молила она Зурхана. «К чему тебе моя любовь, да разве достоин я твоей красоты?» — удивился Зурхан. «Нужна, нужна мне твоя любовь», — твердила ему обезумевшая от страсти женщина. И огонь ее страсти опалил сердце охотника: изменил он своей жене. Целый день нежились они в объятиях на золотом ложе ткашмапы. И дал тогда Зурхан клятву лесной царице, что не приблизится он отныне к своей жене. С той поры хоть и приносил он домой всю свою добычу, но даже близко не подходил к постели своей суженой. Только забрезжит, бывало, утро, вскинет он ружье, свистнет своего пса и уйдет из дому, даже не взглянув на жену. Стоило приблизиться Зурхану к горе Квири, как тут же тянуло его к постели ткашмапы. И не могли они насытиться любовью. А жену Зурхана ревность изводила, чуяло ее сердце, что мужу другая женщина люба. Зурхан, сказывают, и охотой стал пренебрегать. Жена его таяла как свечка и наконец слегла. Тут уж сжалился Зурхан над ней, оттаяло его сердце, вновь он вернулся к супружескому ложу. С того дня перестал ходить к ткашмапе. Но вот однажды пес Зурхана с лаем понесся со двора. Зурхан схватил ружье и ринулся вслед за псом. Пес что есть силы несся к оленьему стаду, пасшемуся на склоне горы. Едва завидев пса и охотника, олени одним духом вознеслись на вершину горы Квири, где находилось золотое ложе лесной царицы. Только собрался было Зурхан сразить оленя-солнце, стоявшего во главе стада, как заговорил олень женским голосом. Опусти, мол, ружье, все равно ведь бессильна предо мной пуля клятвоотступника. И понял Зурхан, кто был тот самый олень, но ружья не опустил. Тогда оборотился олень в ткашмапу. И рухнул Зурхан на колени, стремясь вымолить прощения у царицы, но ткашмапа сказала: зря, мол, стараешься, нет тебе пощады. А Зурхан ей на это: сердце мое, мол, не камень, сжалился я над несчастной своей женой. «Ах, не камень, говоришь, — молвила в ответ ткашмапа, — так быть ему камнем. И душе твоей, и телу твоему камнем быть!» Не успела она слово вымолвить, обратился Зурхан в камень. И пес его камнем холодным стал.

— Ну и ну! Вот тебе и лесная царица. Как бы и у наших ткашмап не оказались такие жестокие сердца, — вновь повернулся к девушкам Бачило.

— Вот этого я не знаю. Но знаю одно: не давши слова — крепись, а давши — держись. А кто это правило нарушит, пусть поглядит на вершину Квири. И сейчас еще стоят там каменные изваяния охотника и его пса. Сказывают, на один день в году оживляет ткашмапа охотника и его пса. И тогда слышны на всю округу вой пса и выстрелы Зурхана.

— Славная легенда, — одобрил Бачило рассказ друга. — Не люби я свою Цисану так сильно, не преминул бы я поклясться в любви одной из наших ткашмап.

— Берегись, камнем станешь.

— Ну, ради такой девушки не грех и в камень превратиться.

— Ах, вот как ты свою Цисану любишь!

— Да я пошутил, Уча, — сказал Бачило. — Моя ткашмапа — моя Цисана. И я вовсе не собираюсь становиться клятвоотступником.

— И я не смогу своей клятве изменить, Антон. Но ох как трудно быть равнодушным к таким красавицам!

— А кто тебе сказал, что мне легко?

И все же они безразлично проходили мимо девушек, и те, окончательно потерявшие надежду, махнули на все рукой. И вновь стали безраздельными хозяевами скамеек под платанами старики и дети. А девушки даже на пляж перестали ходить. Откуда им было знать, что сердца Учи и Антона давно уже отданы другим.

Парни каждый день думали только об одном: вынуть побольше кубометров грунта из канала. Чем раньше будут осушены болота, тем скорее получат они землю.

Бачило старался в кратчайшие сроки обучить Учу управлять экскаватором, чтобы машина могла работать в две смены. Однажды, возвратясь с работы, Уча вытащил из нагрудного кармана выцветшую фотографию Ции с обтрепанными от долгого ношения краями и приколол ее к стене над кроватью. Потом вырвал листок из общей тетради, размашисто написал карандашом: «12 октября 1937 года я и Антон Бачило на нашем «Коппеле» вынули 300 кубометров грунта из главного канала» — и подвесил его на стене под портретом Ции. Потом он отступил на шаг, взглянул на карточку и улыбнулся.

— Я даю тебе слово, Ция, что каждый день буду вынимать все больше и больше кубиков.

Бачило в это время умывался во дворе. Он вернулся, когда Уча давал слово своей невесте. Уча был так увлечен, что даже не заметил возвращения друга. Антон никогда не видел фотокарточки Ции и теперь, взглянув на стену, сразу догадался, что это за девушка. Удивили его лишь слова под фотографией.

— Обещаю тебе, Ция, каждый день рапортовать...

— О чем рапортовать, Уча?

— О том, сколько мы выработали кубометров.

— Что же, это неплохо, — одобрил Бачило. — Дай-ка и я сделаю то же. — Антон вынул из нагрудного кармана фотографию Цисаны и пристроил ее над своей кроватью. — И я обещаю как можно больше вынимать грунта из канала. А рапортовать будем вместе каждый вечер, идет? — Антон рассмеялся и крепко пожал руку Уче. — Теперь слово за нашим «Коппелем». Попробуем не подвести друг друга.

— Мы свое слово сдержим, Антон, — серьезно сказал Уча. — Ради моей Ции я готов работать сутки напролет.

— Ну, и я от тебя не отстану, — подхватил Антон. — Сильная это, оказывается, штука — любовь колхидской женщины.

— А ты что, разве не слышал про историю Медеи и Язона?

— Как же не слышать, конечно, слышал.

— От кого, если не секрет?

— Мне Исидоре Сиордия рассказал.

— Исидоре Сиордия?! — удивился Уча. — Вот не думал, что такой человек про любовь рассказывать станет. Никак я в нем не разберусь, Антон. Что греха таить, работает он здо́рово. Но ни капельки он своего дела не любит. Иногда посмотришь на него — черт, да и только. А другой раз думаешь — вроде бы и не плохой дядька. Но что у него