Затем на сцену вышел ветеринар Гиммлер и, как по нотам, разыграл пьесу-триллер «Ночь длинных ножей». Все мои попытки сгладить в глазах иностранных журналистов кровавые шаги нового нацистского режима, привлечь их внимание к достижениям немецкой науки, культуры, образования, только вызывали у них все больше вопросов. На одной из пресс-конференций репортер из The Wall Street Journal меня прямо спросил: как я могу прокомментировать публичное заявление канцлера от 30 июня о том, что в ночь с 29 на 30 июня были расстреляны те, кто якобы «заслужил смерть уже тем, что деградировал морально», и могу ли я подтвердить неофициальные сведения о гибели депутатов рейхстага Эрнста Оберфорена, Эрнста Рема, Ганса Хайна, Эдмунда Хейнеса, Августа Шнейдхубера, Конрада Шрагмюллера? Я ничего не ответил, пообещав выяснить. Корреспондент Chicago Tribune решил расширить наступление и задал вопрос о судьбе бывшего рейхсканцлера Курта фон Шлейхера, его супруги Элизабет фон Шлейхер и генерала фон Бредова. Я вновь отмолчался. И тогда бойкий парень из New York Post окончательно добил меня, спросив, за что убили журналистов Фрица Герлиха, Эдгара Юлиуса Юнга, художника Мартина Шэтцля и музыкального критика, доктора Эдуарда Вильгельма Шмидта?[33] Что я им мог ответить, Ганс, что я мог ответить?!

Ганфштенгль глядел на меня, прося ответа, помощи. Его глаза выражали глубокую усталость, были наполнены безысходностью, отчаянием, страхом. В этот момент я искренне его жалел.

— Ты ведь хорошо знаешь, Ганс, когда Гитлер разместился в рейхсканцелярии, он, словно курфюрст, поселил с собой кучу приживальщиков: Брюкнера, Гофмана, Зеппа Дитриха, Шауба, Шрека. Они, необразованные, тупые, вечно пьяные, создали вокруг него самое близкое и тесное окружение, не позволяя никому оставаться с Гитлером наедине. Они возненавидели меня и постоянно кляузничали Гитлеру, Гиммлеру, Геббельсу, что я шашкаюсь с иностранными журналистами, будто не знали моей должности шефа отдела по работе с зарубежной прессой. Они шептали по всем углам, что я предатель, сионист, коммунист, монархист, клерикал, они ежедневно капали Гитлеру на мозги о моем возможном побеге из рейха с какими-то очень секретными документами. Послушай, Ганс, — Ганфштенгль эмоционально вскинул вверх обе руки, — с кем мы имеем дело! Лей — пьяница и живодер, Гиммлер — непрошибаемый бюрократ, Гесс — пустая ходячая самовлюбленность, флаг без древка, Борман — тихий и коварный интриган, Геббельс — чудовище. Ладно, не буду отягощать тебя всем, что знаю. Скажу только, что за моими сотрудниками и мной установили слежку. Да, Ганс, не улыбайся, я в здравом уме. Вначале я не поверил. Но после того, как мне удалось вызволить из концлагеря мадам фон Пфистер, дочь одной американки, о слежке мне сказала Розалинда фон Ширах, сестра Бальдура[34], а потом намекнул и Отто Дитрих. Я стал неугоден Гитлеру, партии и ее бонзам. Они боятся меня, моих оценок их поступков, моих комментариев для иностранной прессы. И вот еще что, Ганс, — беги, бери дочь, мать, и беги из Германии. Здесь все потихоньку превращается в ад. Германию ждет самое скверное будущее.

Когда мы расставались, Ганфштенгль не разрешил подвезти его домой, сказав, что стал часто менять места ночевки и не хочет, чтобы нас видели вместе, это может повредить мне. Ссутулившись, надвинув шляпу на лоб, он быстро ушел по соседнему переулку. Больше я его никогда не видел. Он оказался прав. Гиммлер поручил Гейдриху собирать на Ганфштенгля компромат и установить за ним плотную наружку. Люди Розенберга копались в генеалогии Ганфштенгля, стремясь найти еврейский след. Гестапо дважды переворачивало его дом вверх дном, выискивая какие-нибудь подтверждения связей с американскими, британскими и советскими спецслужбами. В тридцать седьмом ему удалось бежать в Швейцарию, а затем в Англию и США.

Я искренне жалел Ганфштенгля. Он был высокообразованным, культурным и очень тонким человеком. Такие, как он, не могли участвовать в революционной борьбе по возрождению Германии, здесь требовались железная стойкость, несгибаемая воля, крепкие руки. Он не понимал того, что сильной Германия может стать только через силу, через страдания и кровь ее врагов. Я не хуже его видел плюсы и минусы окружения фюрера, но я верил, что фюрер разбирался в людях лучше нас. Он умел в среде своих соратников отсечь всю шелуху, мобилизовать лучшее, талантливое и направить всю их энергию на победу рейха.

Ганфштенгль ничего плохого не сказал о Геринге, Риббентропе, Ширахе, Шахте, о генералах и адмиралах. Я догадывался о связях Геринга с американцами и англичанами, связующую роль в которых, видимо, играл Ганфштенгль. Полагаю, именно Геринг содействовал его перелету в Цюрих на «Hs126» из Нюрнбергского авиаспортивного клуба. Интересно и то, что в конце тридцать седьмого Геринг, по словам Мартина Бормана, направил Ганфштенглю письмо, в котором он просил «Путци» вернуться, лично гарантируя безопасность. Письмо осталось без ответа.

Глава 28

На подмосковном аэродроме в шесть тридцать утра Савельеву вручили пакет с приказом прибыть к десяти часам в Генеральный штаб на совещание, затем в тринадцать часов быть на совещании в Наркомате авиационной промышленности, а к восемнадцати прибыть в главк на Лубянку, к генералу Барышникову. У здания пункта управления полетами аэродрома Савельева и еще нескольких начальников оперативных групп, прибывших из Германии, ждал армейский автобус.

Савельев давным-давно не ездил вот так свободно и неторопливо, с интересом разглядывая бежавшие мимо окон домики, сады, рощи. Середина августа в Подмосковье — еще полнокровное лето с богатой зеленью, желтела лишь нескошенная трава по обочинам. Но утренний туман, стоявший в метре над землей, напоминал о приближении первых осенних ночных холодов. Было зябко, и Савельев, укутавшись в шинель, попытался задремать, но так и не смог оторвать взгляд от окна. Часто попадались женщины с детьми, несущие большие пустые корзины или лукошки, явно шли по грибы и по ягоды. Он вспомнил, как они с отцом и врачами из Военно-медицинской академии после финской войны, в августе сорокового, ездили на электричке за грибами в Васкелово. Стояло вот такое же ясное солнечное утро, а воздух своей чистотой и густым холодным ароматом вереска чуть обжигал гортань и щекотал лицо, от него слегка кружилась голова. Вдоль длинного, чистого и прозрачного озера тянулись поляны, покрытые густыми зелеными и белыми мхами в обрамлении лилового вереска. И на этом скромном северном покрывале природа щедро рассыпала несметное количество моховиков со шляпками желтого, светло-коричневого, кремового цветов. Грибы все были крепкими и чистыми. Отец и его коллеги сожалели, что автотранспортом сюда не добраться, а то ведь можно было целый кузов загрузить такой чудесной