сил старался не слушать сладкий шепот искушения и продолжал ходить из угла в угол, мысленно готовя себя к тому, что муки принять все-таки придется. Кому как не ему, Магистру, и надо показать пример неколебимого мужества и стойкости…

Каково же было удивление де Моле, когда духовник, который по статусу обязан был посещать столь непростого заключенного, шепотом поведал о четырех рыцарях, решивших вынести во имя ордена страшные муки, какие можно встретить лишь в аду. Но если в преисподней страдает бестелесная душа грешника, а всякая бестелесность, как утверждают богословы из Сорбонны, уже отрицает муки физические, присущие лишь телу, то в подвалах инквизиции душевные страдания усугублялись и невыносимыми терзаниями плоти. Получалось так, что четыре простых рыцаря, которые ничего не ведали о грандиозных планах своих иерархов, расплачивались за все сами, добровольно обрекая себя на то, чтобы пройти сразу через два ада: ад телесный, земной, и ад потусторонний, предполагающий лишь душевные муки.

– Как?! Как их зовут?! – не выдержал и прокричал Магистр. Скриптор, специально подосланный инквизицией, подслушивал из соседней камеры. Он тут же записал этот вопрос и приготовился слушать, что дальше будет.

Шепотом Магистру были названы имена всех четырех, и Магистр не мог вспомнить в лицо ни одного из них. Он несколько раз пытался это сделать, по многу раз шептал, как заклинание, имя каждого, и звуки эти ласкали его слух, словно молитва, но они так и не пробудили в памяти де Моле узнаваемые черты. В бессилии Магистр встал в угол и, не обращая внимания на своего духовника, дал волю слезам. Старый рыцарь оплакивал не только этих невинных мучеников, безропотно отдавших свои жизни во славу ордена, но и свою собственную слабость, свое предательское искушение и скрытую потаенную радость, с которой он думал о возможном заступничестве Папы.

Скриптор за стеной слышал лишь всхлипывания, сморкания и глубокие вздохи заключенного, которые он никак не мог отразить в своем протоколе, и поэтому лишь записал на всякий случай: “Плачет”. Прислушался еще раз. Зачеркнул слово “плачет” и заменил его другим: “Рыдает”. Кивнул себе в знак того, что все сделал правильно, и стал слушать дальше. За хорошую работу ему обещали дать жирного каплуна.

* * *

Братья, судьбы которых оплакивал сам Магистр, страдали поодиночке. Они и понятия не имели, какой эффект произведет на всех их упорное отрицание вины. Измученные, братья лежали, каждый в своей камере, на гнилой соломе. Они были обессилены настолько, что не могли даже испить гнилой воды из деревянной посудины, которую перед ними, после того как их растащили по камерам, поставили тюремщики. Черствый хлеб, что находился рядом с деревянной плошкой, жадно доедали крысы, и если бы не глухие стоны мучеников, то у этих животных на обед был бы и кусочек мяса, которое так и вылезало, так и манило к себе своим запахом крови, особенно в тех местах, где палачи постарались с удвоенным рвением.

О чем думали они в своем жалком состоянии, если, конечно, они способны были хоть о чем-то думать в этот момент? Наверное, в их взорванном болью сознании проносились лишь неясные обрывки воспоминаний из прошлой жизни, которые, как лист пергамента, сжирал постепенно пламень недавних страданий, оставляя лишь обуглившиеся разрозненные кусочки. Вот фамильный замок, обедневший и готовый рухнуть в любую минуту. На стене висит рыцарский меч, доставшийся еще от прапрадеда. И это единственное достояние, единственная память о прошлом, которое каждый из этих несчастных, невзирая на то, что сдвинулась ось земная, замерзло Балтийское море, а рыцари занялись торговлей и ростовщичеством, решил во что бы то ни стало воплотить в настоящее. Наверное, эти несчастные просто не захотели, чтобы после их смерти остались лишь две постели, три одеяла, меховая накидка, два небольших ковра, один стол, три скамейки, пять сундуков, две курицы, немного окорока и пять пустых бочек в погребе. Они предпочли фамильный меч, рыцарский шлем и копье и, раз сделав свой выбор, уже не собирались сворачивать с намеченного пути, сулящего им честь, доблесть и мученическую смерть. Эти четверо были разного возраста, и в орден они вступили в разное время. Кто-то дольше, кто-то меньше мог считать себя храмовником. Но несмотря на разницу в возрасте и различный срок пребывания в рыцарском братстве, покрывшем себя неувядаемой славой в боях в пустынях Палестины, все они имели нечто общее и по праву могли считаться подлинными братьями, хотя, может быть, ни разу и в глаза друг друга не видели. В душе каждого их них тлела до поры до времени особая искра, рождая в их сердцах смутное стремление к подвигу и к возвышенному, взамен земному и обыденному. Эту тайную искру лишь разжег огонь инквизиции, через боль и страдания показав этим людям, чего они по-настоящему стоят, ибо Боль – это прикосновение Бога, а Бог – это Боль.

Пять пустых бочек в погребе, три скамейки и пять сундуков, набитых неизвестно чем, пусть даже и золотом, не могли приковать свободные души к себе и заставить спуститься в подвал полуразвалившегося фамильного замка. Каждый из четырех еще в детстве предпочитал забираться, рискуя жизнью, на верхний этаж старого, готового рухнуть донжона, чтобы остаться наконец одному и, расставив широко руки и ноги, блаженно ощущать, как мощные потоки воздуха рвут на части твою убогую одежду, словно сама Судьба говорит голосом начинающейся бури, что ты достоин другого платья и других доспехов, а не этого жалкого рубища, в которое вырядили тебя отец и мать, последние представители некогда славного, но вконец обедневшего рода.

Когда каждый из четырех рыцарей-мучеников смог прийти наконец в себя, к ним подослали сокамерников-шпионов. Инквизиция надеялась сломить сопротивление несчастных тем, что в доверительной беседе лжесокамерники сообщили бы братьям о чистосердечном признании самого Магистра. Мол, ваше упорство все равно никому не нужно. Рухнула вся система, и за вас уже никто не несет никакой ответственности. Спасайся кто может! Зачем упорствовать, если сдались даже те, кого вы считали своим идеалом, образцом для подражания. Одно дело быть как все, хранить верность неколебимому братству, а другое дело – остаться в дураках и быть обманутым своими же. Ведь известно, что предают только свои. Вы и так показали, на что способны, и так проявили достаточно мужества – больше ничего от вас и не требуется. Признайтесь в том, в чем все признались. Следует заметить, что в этих задушевных разговорах “подсадные утки”