объяснение. Но в самом начале XIV века люди не очень-то представляли себе, что подобные вещи могут существовать. Однако если допустить, что д'Эвро были бы доступны подобные запрещенные церковью знания, то чья бы душа могла привидеться графу в облике лани с большими карими глазами неизъяснимой прелести? Сам охотник вряд ли бы когда-нибудь сознался себе в этом, но в глубине души он понимал, что непостижимым образом узнал в прекрасном животном покойную королеву, супругу своего царственного брата, которую любил не меньше, а во много-много раз больше, чем монарх Франции. Но эта убийственная мысль, подобная каленой стреле в арбалете с крепко затянутым воротом, была запрятана в душе графа глубоко-глубоко, и играть с ней он не собирался, как не собирался нажимать на крючок, чтобы выпустить наконец стрелу, предназначенную для счастливой охоты, прямо себе в жадно раскрытый рот, готовый принять смерть, как принимают святое причастие.

Частые отлучки графа не могли остаться незамеченными, и в округе поползли слухи о странной и противоестественной влюбленности брата короля в таинственное животное. Причем этому лесному существу невежественной и озлобленной толпой приписывались самые невероятные свойства. Говорили даже, что это сам древний Дух Лесов, которому поклонялись еще друиды, чьи капища довольно часто можно было встретить в этих местах. Но самое странное во всех этих рассказах было то, что графа д'Эвро начали подозревать в колдовстве. Постепенно сплетни доползли и до внимательного ко всем подобным происшествиям Филиппа Красивого. Он понял, что в ответ на обвинения по отношению к епископу Гишару церковь вполне может скомпрометировать всю семью короля, если обвинит самого графа д'Эвро в колдовстве. Несмотря на занятость и на то, что дело тамплиеров затягивалось, Филипп решил навестить брата-отшельника. С собой король взял и Ногаре, без которого уже не мог обойтись даже в делах, касающихся семьи. Легат должен был посмотреть на все с юридической точки зрения, то есть разобраться, подпадает странное лесное увлечение д'Эвро под юрисдикцию святой инквизиции или нет.

Но как только конь короля ступил на знакомую дорожку, ведущую к самому замку, Филипп сразу же понял, какую оплошность он совершил, решив вновь посетить эти дорогие его сердцу места. На короля обрушилась лавина воспоминаний, словно бурная река смогла все-таки прорвать надежную плотину и вырваться наружу. В забытьи король вонзил шпоры в бока своего скакуна, и тот, словно сойдя с ума, с шага почти сразу перешел на галоп. В несколько мгновений ошеломленная свита осталась одна, и ей оставалось лишь глотать пыль. Опомнившись, Филипп изо всех сил стал натягивать узду, пытаясь сдержать бег обезумевшего от внезапной острой боли животного, но все усилия оказались напрасными, и тогда король сам решил отдаться на волю случая. Бешеная скачка развеселила сердце, она доставляла какое-то дикое удовольствие. Королю также было приятно думать, что эту необузданную энергию самой природы он прекрасно может контролировать. Вот сейчас за поворотом покажутся очертания грандиозных стен, затем дорога возьмет влево, поднимется вверх, и у тяжелых ворот конь все равно остановится. А сейчас – пусть летит, наивно полагая, что ему удастся подчинить своей воле царственного наездника. Он просто не знает, что его стихийной свободе людьми положен предел. Вообще, побеждает не тот, кто бунтует, а тот, кто знает, что ждет всех в будущем.

Но конь все летел и летел, а стены замка все никак не хотели появляться из призрачного утреннего воздуха, раскрываясь, словно неведомый цветок, где-то на уровне вершин самых высоких деревьев. Затем тропинка начала становиться все уже и уже, а лес – все глуше и глуше. Конь сам перешел на шаг и теперь с трудом пробирался сквозь густую чащу. Король лишь сейчас понял, что он заблудился. В отчаянии он отпустил поводья, проклиная себя за то, что позволил себе слабость и на какое-то мгновение полностью доверился обезумевшему животному. Где, в каком месте они свернули с правильного пути? Кричать – значит подвергать себя позору. Свита не должна становиться свидетелем слабости правителя. Прошло еще какое-то время, и король постепенно начал замечать, что его конь очень уверенно держит шаг, словно знает, куда ему следует везти своего важного седока. Это обстоятельство даже слегка позабавило властителя Франции. Глупое животное все-таки взяло верх над ним. А король в свою очередь обязательно возьмет верх над тамплиерами, а вдобавок поставит еще и Папу на колени. И судьба страны теперь зависела от воли тупого животного. Филипп неожиданно вспомнил о валаамовой ослице, которая вдруг обрела человеческий голос и начала вещать от имени Бога. Может быть, и ему предстоит сейчас стать свидетелем подобного чуда? И короля охватил религиозный экстаз, столь характерный для его сложной натуры. Он уже точно был уверен, что чудо произойдет, что Господь не случайно выбрал презренное животное. Бог хотел унизить гордость короля перед тем, как сделать Филиппа свидетелем Откровения свыше. Монарх почувствовал, как слезы умиления оросили его щеки. Он трижды осенил себя крестным знамением, сотворив при этом молитву. А конь все шел и шел, все пробирался и пробирался сквозь чащу в неведомом для короля направлении, пока не вынес своего седока на большую поляну, окруженную вековыми дубами и ярко освещенную солнцем. Но не поляна вдруг предстала перед взором государя. Вековые деревья начали напоминать колонны огромного готического собора, а пение птиц из радующей сердце какофонии слилось в единый грозный церковный хор, из которого выделялся голос дьякона, своим мощным басом он перебивал пение пернатых теноров. Этот бас придавал всему звучанию оттенок особой трагичности и обреченности, будто желая предупредить прихожан, что конец света близок. Стремясь достигнуть небес, деревья стали расти все выше и выше и образовали, наконец, своими развесистыми кронами своды, напоминающие своды собора. Свет на поляне и впрямь померк и сделался таким, будто солнечным лучам стало трудно пробиваться сквозь разноцветные витражи, на которых, по канону, обычно изображали картины Страшного суда.

Переполняемый чувствами, с которыми он уже не в состоянии был справиться, король свалился с седла на землю, встал перед своим конем на колени, склонил голову и начал напряженно молиться. А голос дьякона все пел и пел, а призрачные витражи, казалось, ожили, и Филипп мысленным взором своим уже различал картины предстоящего ему Страшного суда.

Король стоял на коленях, рыдал и молился.

И вдруг чьи-то очень мягкие, очень добрые губы коснулись сначала королевской щеки, а затем принялись и за королевское ухо, щекотно пожевывая его. Филипп очнулся и увидел, что это его верный