уязвимые твари вдруг решили, будто они неуязвимы настолько, что могут пленить и лишить рассудка творца? Когда младшие успели присвоить себе право решать судьбу старших?

— Ты говоришь о Сототе, — понял я.

— Да. И не только.

Оракул, похрустывая костяшками под босыми ногами, приблизился ко мне. Его прохладная ладонь легла на мой лоб.

И в тот же миг у меня перед глазами потемнело. В кромешной тьме тянулось множество линий, то соединяясь, то разделяясь, как ветви.

— Древо вероятностей велико, — услышал я голос Оракула. — Но не для всех. И не в каждый момент времени…

Одна из светящихся ветвей вдруг приблизилась ко мне, ослепляя, и через мгновение я увидел окровавленного Яна и Фортуну, рыдающую над ним. Грязный снег. Солнце. И уродливые длинные тени, сгущавшиеся вокруг…

Потом картинка погасла, и передо мной опять появились линии. Другая ветвь приблизилась ко мне, и я увидел уже два мертвых тела на молодой зеленой траве на тренировочной площадке в школе «Парящего Грифа». Ветер шевелил рыжие волосы Сета. Израненный Азра сражался с полуобнаженным гигантом с раскаленно-красным мечом. А чуть поодаль я увидел себя в луже крови и с обрубленной культей вместо правой руки.

— Хочешь сказать, мои друзья погибнут? — проговорил я.

Оракул убрал руку от моего лица.

— Да. Во всех пяти вероятностях, что им остались. Суть одна. Детали разные. И одна из таких деталей — твоя собственная жизнь.

Он с пристальным вниманием смотрел на меня, не моргая.

— Гости приглашены. Блюда расставлены. Приборы приготовлены для трапезы. Время работает против тебя.

— И как это исправить? — спросил я, чувствуя, как руки опять невольно сжимаются в кулаки.

— Никак. При наличии существующих переменных исход уже предрешен.

— Значит, нужно изменить переменные.

— Игра в разгаре. Новые вводные, которые могли бы повлиять на нее, уже не добавить, — сказал Оракул. — Но ты не обязан участвовать в этой партии. Ее начинал не ты. Не тебе и заканчивать. Но есть другая, в которой я хочу предложить тебе поучаствовать. На моей стороне. Вместо меня. Оракул останется в стороне. Ты победишь. Готов подумать об этом?

— У меня нет такой возможности. Если я не спасу Фортуну, сам погибну!

— Нет, если она умрет раньше, чем ее заклятье убьет тебя. Когда боги умирают, все их созданья развеиваются. Заклятия. Пространства. Предметы. Поэтому великих зодчих нельзя было убивать.

У меня на лбу проступила испарина.

Вот, значит, как. Я могу выжить, даже если не спасу Сета с женой. Я могу выжить…

Стоп. А что же тогда произошло с остальными протобогами?

— Ты говоришь, великих зодчих нельзя было убивать. Но разве сейчас по факту они не мертвы? Все, кроме тебя и Сотота?

— Нет. Их вынудили изменить форму. Рассеяли по Вселенной. По мирам. Но не убили, — он больно ткнул пальцем меня в грудь. — Частицы древних богов теперь есть в каждом. И все они живы.

Я изумленно проследил за движением его руки и уставился на свою грудь.

— Хочешь сказать, во мне… Я — носитель древнего бога?

— Ты — носитель гнева. Но это сейчас не важно. Не имеет значения. Мы говорим о другом.

Оракул прошел к столу. Ойкнул, поджав ногу — все-таки старые кости это тебе не майская трава. И уселся на освободившееся место.

— Я могу подсказать, какой ход ускорит развязку, — заявил он. — Если хочешь.

Я покачал головой.

— И жить потом с мыслью, что я убил друга? Нет уж. Это тебе не заноза на ноге, — усмехнулся я, глядя на то, как Оракул поглаживает раненую стопу.

— Добить загнанную лошадь у вас считается милосердием, — невозмутимо отчеканил мой собеседник. — Но, если не хочешь — не надо. Просто отойди в сторону. Не вмешивайся. Ничего не предпринимай. И лошадь умрет сама.

Я взорвался.

— Некуда мне отходить! Понимаешь? Я не могу проиграть!

— Говорю же — это неизбежно.

— Нет. Нет, это не так! Потому что в самом крайнем случае всегда можно перевернуть доску!

И я, чуть отодвинув Оракула от его стола, направил энергию в руки и, ухватившись за край тяжелого стола, опрокинул его нахрен. Кости на полу жалобно хрустнули. Еда рассыпалась в разные стороны.

Оракул не проронил ни слова. Просто смотрел, чуть наклонив голову вбок.

— Вот так. — сказал я, отряхнув руки. — Разрушить все условия и снести переменные! Одним махом. И нет тебе ни приборов, ни блюд. А гости, если даже припрутся, останутся голодными. Черт знает, к чему это приведет. Но попытаться-то можно?

Я вернул стол на место.

Оракул задумчиво провел ладонью по его пустой поверхности. И в первый раз улыбнулся.

— Убрать переменные. Создать хаос.

— Да!

— Тогда я, кажется, знаю, как перевернуть доску. Нужно просто объединить две игры. Ту, в которую втянут ты, и ту, которую хочу сыграть я.

Он снова взобрался на стол с ногами и похлопал рядом с собой, приглашая меня присесть.

— Интересный вариант. — сказал он. — Но у этой возможности есть одно важное условие. А именно — время.

— В смысле?

— Поздно что-либо делать, когда пир уже сам по себе закончился. Никакого проку. Только битая посуда. Врата должны вырасти быстро. Сумеешь?

Я присел на край стола.

— И сколько у нас времени?

— Мало.

— Месяц, два? Неделя?

— С каждым днем шансов успеть все меньше. Но врата должны вырасти. Только тогда ты сможешь перевернуть доску.

— Как?

— Вернуть память Сототу.

— Восстановить великому зодчему потерянные воспоминания?

— Почему потерянные? — возразил Оракул. — Ничто из того, что случилось после появления меня, не может потеряться. Все во мне. Я созерцаю. Вижу и помню. Но мне нужен биологический носитель. Мозг. Твой. Или… — он указал рукой на Лидию, как ни в чем не бывал игравшую косточками и черепами. — или ее.

— Не вопрос, используй мой!

Оракул недоверчиво хмыкнул.

— Сотни тысяч лет памяти. Созидание. Разрушение. Создание понятий. Понимание созданий. Все это будет спрессовано и сжато внутри твоей черепной коробки. А потом развернется, уничтожая все остальное. Все лишнее. Сотот поглотит эту память, и больше ничего не останется. Тебя устраивает?

— Эмм… — почесал я затылок. — Может, тогда лучше в какую-нибудь твою птичку эту память засунем?

— Может, — кивнул Оракул, и глаза его по-детски заблестели. Он сделал жест рукой, и одна из пташек, позвякивая бубенчиками на поясе, приблизилась к нам.

— Покажись, — потребовал Оракул.

Птичка сняла перчатки с когтями. Потом стащила с головы маску.

Передо мной стоял Кир.

Живой и здоровый. Невозмутимый.

— Ты?.. — удивился я.

Кир ничего не ответил. Похоже, он был готов без сопротивления отдать свои мозги в эксплуатацию, если того потребует его господин.

— Годится? — с нескрываемым любопытством наблюдая за моей реакцией, спросил Оракул.

У меня невольно сжались кулаки.

— Ты хочешь, чтобы я выбрал, чьи мозги должны расплавиться? Его, мои, или маленького ребенка?

— Да, — ничуть не смущаясь подтвердил Оракул. — Хочу, чтобы выбрал.

И тут, как говорится, Остапа понесло.

— Тогда я выбираю тебя! — заявил я.

Оракул несколько раз непонимающе моргнул.

— Этого варианта не было в условии поставленной задачи.

— А почему нет? Ты ведь себе сколько угодно тел наклепаешь, это не проблема. Ты не умрешь, потому что бессмертный, и с ума не сойдешь. Отличный вариант!

— Потому что я не хочу, чтобы Сотот поглощал меня. Антропоморфное тело чувствует боль. Я не готов к боли. И это против правил. Оракул не вмешивается. Оракул наблюдает.

— Ну тогда давай я создам мозги на ножках, и ты закачаешь всю информацию в них!

— Память Сотота — в мозгах на ножках?.. — проговорил Оракул с таким видом, будто я предложил ему изнасиловать священную корову. — Никогда. Это недостойно. Я не хочу.

— А убивать ребенка — достойно? Предлагать своему жрецу пожертвовать жизнью — тоже⁈ — взорвался я.

— Прямо сейчас ты уже умираешь. Он — тоже, — кивнул Оракул в сторону Кира. — И только дитя пока еще растет. Так какая разница? Сейчас, или через малый промежуток времени? В чем смысл?

— Знаешь в чем ущербность богов? — сказал я, угрожающе нависая над парнем, носившем в своем теле древнего бог. Который несмотря на всю свою древность тем не менее был тупой, как пробка! — Вам никогда не понять ценность жизни. Потому что ценным может быть только то, что исчерпаемо, конечно. И невосполнимо. Но для вас жизнь — это скучная данность! О какой ценности может идти речь? Шоколад, видите ли, он распробовал. С яблоками. И теперь решил, что все