Бывало, и по случайности себя ранили. Так, на отдаленном посту солдат, если не изменяет память, его Витя звали, откуда-то с Урала призванный, на тот момент отслужил чуть меньше года. Точно такая же ситуация: ночной бой, ранение, медпункт. Мне тогда уже все-таки было тридцать пять лет, и по его взгляду я понял: что-то не так. Оказалось, что солдат стоял на посту, автомат висел у него на плече стволом вниз, патрон в патроннике, чтобы, в случае чего, сразу открыть огонь. И когда началась пальба, он, снимая автомат, случайно нажал на курок и прострелил себе ногу, но кость, правда, не задело. Мы не стали придавать это дело огласке, солдат отправился в госпиталь в Союз и через пару месяцев вернулся в строй, а службу закончил уже младшим сержантом, командиром отделения.

Такая случайность могла с каждым произойти: наш комбат ехал в машине и из «стечкина» прострелил себе бок. Где-то полмесяца он по батальону сначала только ездил, а потом ходил, прихрамывая, не докладывал никуда, потому что его могли обвинить в членовредительстве, что грозило майору как минимум концом военной карьеры. В целом служба была тяжелой не только для солдат, но и для офицеров. Где-то год я там уже прослужил, утром встал, а у меня на построении рука дрожит. Потом у меня спрашивают: «Что ты сегодня такой невеселый?» А я говорю: «Родину видел — белые березы. Целая роща мне их приснилась». Тяжело было вдали от семьи, от дома. Афганские горы на картинке красивые, конечно, а так тиф, паратит, малярия, гепатит, жучки разные, которые кусают, и потом кожа в этом месте начинает гнить. Перед тем как отправить нас в Афган, в Ташкенте всем делали прививки, потом, по-моему в следующем году, что-то кололи под лопатку. Медицина была на неплохом уровне — в батальоне своя санчасть, рядом медсанбат, крупный госпиталь в Кабуле. Забота о раненых и заболевших была большая: с поля боя вертолеты забирали раненых и убитых, из медсанбата в Кабул раненые отправлялись не на машинах, а вертолетами, садившимися прямо на территории госпиталя.

Трусость старались пресекать, как говорится, на корню. Я прямо перед строем своей роты говорил: «Если кто побежит — пристрелю за панику!» Хотя я, конечно, и не имел права этого делать, но в панической обстановке надо было действовать быстро. Что скрывать, мы из истории помним, что если побежал один — побежало отделение, а отделение побежало — роте конец, а это ни много ни мало 120 человек.

И дедовщины, кстати, я не встречал, если молодые, скажем, полы чаще мыли — так это вполне нормально по меркам как вчерашнего, так и сегодняшнего дня. Хотя тогда, как и сейчас, бывало всякое, бывало, что молодой солдат и гранату кидал под ноги своим обидчикам, и из автомата их расстреливал, но такое могло случиться в любой части на территории СССР. 40-я армия не была особенной, здесь этого было не больше и не меньше, чем где-либо еще.

Продолжая тему неприятных моментов, вспомню и про стукачество. Так, уставшие от нудных политзанятий солдаты нередко задавали нам, офицерам, один и тот же вопрос: «Товарищ капитан, скажите, зачем мы здесь?» На этот вопрос лучше было отвечать в строгом соответствии с официальной идеологией, так как всегда могла найтись сволочь, которая, как в детской игре «сломанный телефончик», могла настучать начальству на твое «вольнодумство». Хотя и я, и смотревший мне в глаза рядовой понимали, что не надо нам тут быть, а надо нам быть в Союзе. Но приказ был приказ, и мы воевали, честно выполняя его. И пусть что-то мы делали не так, но стыдиться мне нечего: мой отец воевал в Великую Отечественную, я воевал в Афганистане, и мой сын сегодня служит в Калининграде (кстати, уже, как и я в свое время в Афгане, в звании капитана).

— От вшей страдали?

— Да, окоп есть окоп, нормальных санитарных условий не было. Вот, к примеру, 345-й отдельный парашютно-десантный полк, он стоял недалеко от нас в районе аэродрома Баграм. Так пока десантники были в расположении части — вшей не было, а побыли три-четыре дня на операции — и возвращались все завшивленные. Немного отлежавшись, они принимались выпаривать паразитов утюгами.

Первые полгода, пока я там был, близлежащая скважина с чистой водой была забита, приходилось мыться в ледяной горной речушке. А потом мы построили баню, днем в ней мылись солдаты, а вечером — офицеры, внутри там все было выдраено до идеальной чистоты, там не то что вши, комара не было.

— Вы чувствовали заботу о себе со стороны государства?

— Поначалу да — о нас заботились, по крайней мере, нас обеспечили жильем. Но вскоре все изменилось: твои боевые заслуги стали всем безынтересны, не было совершенно никакого применения полученному там опыту. В целом к нам отнеслись как к отработанному материалу. Ведь нечего скрывать, что и спиртным многие «афганцы» по возвращении домой стали изрядно злоупотреблять, и психика у некоторых была подорвана.

Вот такой пример: уже после Афганистана я служил в городе Чкалов. Военные есть военные: крыть матом для связки слов у них всегда в порядке вещей. И вот ходит комбат перед строем, поливая отборным матом всех подряд, и, когда он дошел до меня, я молча развернулся, вышел из строя и пошел в казарму, невзирая на летевшие мне спину крики: «Антюхов! Назад! Встать в строй!» Все-таки что-то уже было нарушено, или из-за легких контузий, перенесенного стресса, или еще из-за чего-то, психика совершенно не выдерживала оскорблений, громкого нахального тона, запросто можно было потерять контроль над собой и набить кому-нибудь морду.

— Какой положительный опыт вы вынесли для себя с той войны?

— Умение правильно интуитивно оценивать обстановку — это несомненное достоинство большинства ветеранов войны в Афганистане. Но эта интуиция порой играет с тобой злые шутки: так, пару лет назад мы с женой спокойно спали, как вдруг раздался громкий звон разбитого стекла, и, как мне уже рассказывала жена, я с диким ревом подбежал к разбитому балконному окну, оказалось, что ничего страшного: пьяная молодежь всего лишь ошиблась окном, разбив пустой пивной бутылкой мое вместо соседского. А я интуитивно пошел в безоружную атаку на невидимого противника, зачем кричал — не знаю, но, видимо, хотел напугать, и если бы на месте разбитого окна стоял человек, то на ногах простоял бы он недолго: автоматика сработала, а сознание отключилось. Обратной стороной этого стали сдержанность и подсознательное понимание психологии стоящего перед тобой человека. Я считаю, что мне повезло в том, что попал в Афганистан я уже зрелым мужчиной, ведь мне было далеко за тридцать, 18-летние мальчики, конечно, пострадали там намного серьезнее.

Сперва я был направлен на службу в город Иолотань Туркменской ССР. То, что вскоре окажемся в пекле затянувшейся войны, мы поняли из слов нашего замполита, остановившего собравшегося в очередной раз нас муштровать ротного, сказавшего: «Не трогай ребят, пусть едут туда, куда они едут». Спустя некоторое время, в феврале 1985-го, я оказался в Афганистане. Мы только вошли в Афган и остановились у Пули-Хумри, как нас выстроили в шеренгу и показали тело заживо сожженного «духами» солдата, найденное разведчиками в горах, фамилия его, как сейчас помню, была Костюк. Коммунисты, конечно, были мастерами психологической «промывки мозгов»: увидев обгорелые останки, мы сразу поняли, куда попали. Это впечатление у меня осталось на всю жизнь.