На секунду между рядами голов ей удалось увидеть Милли. Выглядела та потерянной и очень печальной – явно пыталась сдержать слезы. Она, должно быть, уже несколько дней знала о смерти Роуз, но Сара по собственному опыту знала, как, оказавшись в первый раз в знакомом месте без привычного спутника, ты вдруг заново ощущаешь всю тяжесть потери: еще одно напоминание о том, что смерть – это навсегда.

Вошел преподобный Гриссом, и голоса стихли; он занял свое место за импровизированной кафедрой из конторки. Был священник маленького роста, но с такой горделивой осанкой, будто считал себя по меньшей мере на фут выше. Обширную лысину обрамляла бахрома длинных седых волос, а на самой макушке при этом не росло ничего, кроме нескольких пушистых клоков, при виде которых у Сары зачесались руки подняться на кафедру и сбрить их. Под бахромой торчал нос, до того массивный и длинный, что стоило преподобному повернуть голову, казалось, будто он тычет носом в том направлении, куда собирается уйти.

К сожалению, уходить Гриссом явно не собирался. Вместо этого пустился в длительные рассуждения, в которых, однако, ни словом не обмолвился об эфире. Темой проповеди было смирение, хотя в тоне, манерах – да в каждом жесте – сквозило крайнее самодовольство. Говорил он очень серьезно, безо всякого намека на юмор или иронию.

Сара подумала, что, наверное, непросто жить, испытывая отвращение сразу ко стольким вещам.

– Гордыня делает человека глупцом, – вещал Гриссом неожиданно громким для своего маленького роста голосом. – Тщеславие толкает искать славы в собственном отражении, но он ищет это отражение не только в стекле, нет, – еще и в чужом восхищении. Мужчины стремятся возбуждать восхищение в равных себе, но гораздо хуже то, что они жаждут увидеть его на лицах женщин.

В этом месте он понизил голос, будто само слово оскорбляло его слух.

– И в этом худшие из женщин им потакают, ибо они – коварные соблазнительницы. Так они насыщают собственную гордыню. Их собственная гордыня усугубляет гордыню мужчин. Они красят себе лицо, они наряжаются, эти иезавели[38]. И не только те, падшие, что рыщут на улицах ночью, – мужние жены тоже поступают так. И гордые мужчины ищут их одобрения. А когда мужчина ищет одобрения женщины, он ложится с ней.

Вот почему самый тяжкий для женщины грех – разжигать в мужчине гордыню, поощрять ее. Поступать таким образом означает вводить во грех ближнего своего.

Хорошая жена скромна. Хорошая женщина придерживается скромности как во внешности своей, так и в поведении. Я взываю к скромности. Скромность восхваляю. Будьте скромны, как была скромна сама Матерь Божья.

Служба окончилась, прихожане потянулись к выходу, и, наклонившись к Саре, Рейвен негромко проговорил ей на ухо:

– И все же Иисус предпочитал компанию продажных женщин обществу проповедников.

Горничная чуть не ахнула, испугавшись, что кто-то мог это услышать. Она, однако, заподозрила, что именно этого он и добивался – шокировать ее, – и решила ответить в том же духе, хотя и несколько потише:

– Не думаю, что твои приключения в этом духе как-то приблизили тебя к Спасителю. Это грех гордыни толкнул тебя на поиски созданий ночи?

– Насколько я помню, грех похоти вполне справился с задачей самостоятельно. Не буду притворяться, будто обладаю скромностью преподобного Гриссома, но, быть может, у него больше причин для нее, чем у меня.

Сара выбралась на улицу, где прихожане медлили, обмениваясь прощальными приветствиями. Они с Уиллом встали у самых дверей, заняв самую выгодную позицию, чтобы перехватить Милли.

– Тебе лучше держаться на расстоянии, – сказала Сара, наблюдая, как мистер Шилдрейк ведет своих домочадцев к дверям. – Вряд ли Милли станет откровенничать перед незнакомцем.

В этот момент Рейвен, казалось, на что-то отвлекся.

– Да, конечно. Встретимся здесь, – сказал он и быстро исчез в толпе.

Сара заметила, что мистер и миссис Шилдрейк остановились поговорить с преподобным Гриссомом, а Милли между тем направилась к выходу. Она шагнула вперед и сочувственно улыбнулась ей.

– Сара! – удивленно воскликнула подруга. Голос у нее бы каким-то тусклым и звучал немного гнусаво. Было ясно, что в последнее время она помногу плакала. – Что ты здесь делаешь?

– Доктор Симпсон дал мне разрешение сходить сегодня к службе в вашу церковь. Мне так хотелось увидеть тебя и сказать, как мне жаль Роуз…

Милли сглотнула, явно пытаясь сдержать вновь нахлынувшие слезы. Кивнула.

– Спасибо тебе. Это было непросто.

– Даже представить страшно. Я чувствую себя такой виноватой…

– Виноватой? Почему?

– Когда мне сказали, что она бежала, я ей даже позавидовала. Думала, какая у нее теперь будет интересная жизнь… Слыхала, она с кем-то встречалась и потом пропала с ним. Это правда?

Милли покосилась назад, в сторону Шилдрейков. В ее разговоре с Сарой, тоже горничной из уважаемого дома, не было ничего предосудительного, но она явно боялась, как бы ее не услышали. Хозяева всё медлили довольно далеко от входа.

– Не могу сказать. У Роуз были свои секреты, и мужчина там точно был замешан. Уж в этом-то сомневаться не приходится.

– Не приходится сомневаться? Как это?

Милли опять глянула в сторону хозяев. Вид у нее был испуганный, будто она только что выдала какую-то тайну.

– Я не могу больше ничего говорить. Я уже и так сказала достаточно.

– Ты можешь доверять мне.

– Я тебе доверяю. Это не тебе я сказала слишком много.

Сара положила ей руку на плечо. Бедняжка выглядела бледной тенью себя прежней.

– Обязательно дай знать насчет похорон, – попросила Сара, надеясь, что подруга скажет что-нибудь еще.

Это, казалось, расстроило ту еще больше; ее глаза вновь наполнились слезами.

– Я не знаю даже, будут ли похороны. И это моя вина…

– Как это может быть?

– К нам в дом пришел этот полицейский. Ирландец, Маклеви. Я только хотела сказать правду, но теперь из-за моих слов он считает, будто Роуз убила себя.

– Да зачем же ей было лишать себя жизни?

Глаза Милли опять рыскнули в сторону. Шилдрейки закончили разговаривать с преподобным Гриссомом и теперь неспешно двигались к двери.

– Ее все равно бы уволили, и она не знала, куда после этого деваться.

Сара схватила подругу за руку, боясь, что та в любой момент может уйти прочь.

– Уволили бы? За что?

Миссис Шилдрейк была уже настолько близко, что могла их услышать, и последние слова Милли были чуть громче вздоха:

– Она ждала ребенка.