Ему приснилась чудесная долина, посреди которой возвышался монастырь. Белоснежная отара овец паслась в его окрестностях, довершая идиллическую картину. Овец не встревожили удары колокола в монастыре. Священник подумал, что колокол, должно быть, зовет на вечернюю мессу, но увидел, что двери храма закрыты. Внутри не было никого, хотя колокол продолжал бить с настойчивостью, которая уже начинала беспокоить.

Священник с трудом открыл глаза и недоуменно оглянулся по сторонам, еще не осознав, что заснул в церкви. Последние обрывки сна исчезли. Он помнил лишь настойчивые удары колокола. Понемногу до него стало доходить, что кто-то звонит в дверь.

— Иду! Иду! Вы испортите мне звонок… — отозвался священник, раздраженный визитом непрошеного гостя, так некстати разбудившим его.

Быстрыми шагами он прошел по длинному коридору, затянул пояс халата, накинутого на пижаму, и распахнул деревянную дверь. Шквал дождя и леденящий ветер ворвались в церковь. На секунду ему показалось, что дождь и ветер принесла с собой женщина, стоявшая на пороге его церкви.

— Ну, и что вам угодно? — сказал священник женщине, не узнав в ней свою давнюю прихожанку.

— Исповеди, святой отец. Я должна исповедоваться. Прямо сейчас.

— Вы уверены в том, что с этим нельзя подождать до утра? Мне кажется, ваше состояние не настолько уж безнадежно.

Горькая усмешка тронула ее губы.

— Клянусь Господом, что это необходимо, — тихо ответила она. — Сейчас.

— Ну, будет вам! Проходите. Вы промокли насквозь — пробормотал священник, сторонясь и пропуская ее внутрь. — И не поминайте имя Господа всуе.

— Спасибо, отец Литва.

Непринужденность, с которой женщина произнесла его имя, была бальзамом для священника. Его плохое настроение и сдержанность мигом улетучились.

— Кто ты, дочь моя? Я тебя знаю?

— Одри Барретт… Малышка Одри.

— Малышка Одри, я припоминаю. Ну конечно, семья Барретт! Как же я мог забыть! Ты и твои родители не пропускали ни одной воскресной мессы, ни одного праздника. Прости, я не узнал тебя. Прошло столько времени…

— Да. Я почти двадцать лет не была в Нью-Лондоне.

— Что ж, чудный денек ты выбрала для возвращения, ничего не скажешь! Ночь тысячи демонов.

— О да, демоны вырвались на свободу, — произнесла она загадочно.

— Снимай пальто и шляпку. Я повешу их сушиться.

— Оставьте, святой отец.

— Но они вымокли!

— Все равно. Я не задержусь.

— Как хочешь.

Священник довел ее до нефа церкви:

— Садись и рассказывай мне, что привело тебя сюда ужасной ночью. Насколько тяжки твои прегрешения?

Оба присели на деревянную скамью. Одри вздохнула. Этого вздоха оказалось достаточно для того, чтобы ее тревога передалась священнику. Одри вновь терзали сомнения. Потерявший опору разум метался из крайности в крайность, не давая психиатру покоя. Секундой раньше ей хотелось исповедоваться во что бы то ни стало, но сейчас она подумала, что это бессмысленно, что ей не следует обманывать себя. После того, что она сделала, наивно было бы думать иначе.

— Исповедуюсь я или нет, моя душа осуждена на вечные муки в аду, святой отец.

— Не говори так, дочь моя! Бог всегда милостив к нашим грехам. Даже к самым ужасным.

Произошедшее во время обряда экзорцизма отняло у Одри все силы. Но присутствие этого доброго и радушного человека, всегда относившегося к ней с любовью, вернуло ей часть энергии и, может быть, даже придало ей немного надежды.

— Вы в самом деле думаете, что Бог прощает все?

— Ну конечно. Ты хочешь покаяться в своих грехах, Одри?

— Да. Да, — повторила она, будто убеждая себя. — Благословите, святой отец, ибо я согрешила. Последний раз я исповедовалась пять лет назад.

Священник, человек не только добрый, но и чуткий и проницательный, спросил:

— И что случилось пять лет назад?

— Моя жизнь закончилась.

Искренность этого ответа впечатлила отца Литву:

— Не говори так, дочь моя. Несчастья, подстерегающие нас в этой жизни, делают слаще вечное блаженство, которое ожидает наши души.

— Бог бьет, но не добивает, так? — усмехнулась Одри.

— Бог любит нас, несмотря ни на что.

Одри недоверчиво и как-то обреченно покачала головой. Ее сомнения возвращались:

— Хотелось бы мне в это поверить.

— Мы все вольны выбирать свою дорогу, Одри. И менять ее, если так нужно.

Психиатр снова вздохнула, взглянув на священника. В его глазах она прочла сочувствие и надежду. За окном не прекращался дождь, выл диким зверем ветер. Косые струи воды хлестали по стеклам и барабанили в деревянную дверь церкви.

— Благословите, святой отец, потому что я согрешила, — повторила Одри, опускаясь на колени.

В этот момент одно из окон — наверное, его забыли плотно закрыть — распахнулось. Новый шквал воды и ветра ворвался в храм, всколыхнув льняное полотно, покрывавшее алтарь, и погасив огонь в дарохранительнице.

Это внезапное вторжение разбушевавшейся стихии сорвало пелену с ее глаз. Проблуждав несколько дней, Одри решила прийти в эту церковь, куда она часто приходила в детстве и всегда находила утешение. Прежде чем встретиться лицом к лицу с тем, кто отнял у нее сына, ей нужно было помириться с Богом. И она надеялась, что отец Литва снимет камень с ее измученной души. Но это оказалось всего лишь иллюзией. Сейчас она не сомневалась в этом. Одри поднялась со скамьи:

— Мне пора.

— Но как же исповедь?

Одри ничего не ответила, лишь сказала:

— Прощайте, отец Литва, прощайте.

Бостон

Подземелье старинной церкви, которое находилось теперь под зданием «Венданге», представляло собой самое унылое зрелище, какое Клоистеру когда-либо приходилось видеть. Развалины алтаря на постаменте в глубине подземелья, крест, поднятый Клоистером и прислоненный к стене за алтарем, — и больше ничего, что напоминало бы о церкви. Сероватый плиточный пол, покрытый толстым слоем грязи и засыпанный обвалившейся со стен штукатуркой. Груда бесполезного хлама: масляная лампа из темного металла с разбитым стеклянным колпаком в виде усеченного конуса, пара кресел с протертой до дыр обивкой, круглый деревянный столик и непонятно как оказавшаяся здесь аляповатая картинка маслом, изображавшая Бостонский порт со стройными парусниками XIX века. Это были самые красивые корабли, когда-либо спущенные на воду, в большинстве своем из Новой Англии.

Оглядевшись по сторонам, отец Клоистер перекрестился, прочитал про себя молитву и принялся за дело. Положив записную книжку на алтарь, он достал из карманов фотокамеру и диктофон на длинном белом шнурке, включил его и повесил на шею, убедившись, что тот работает в режиме автоматической записи голоса. Клоистер тщательно осмотрел все углы, но ничто не привлекло его внимания. Достаточно было того, что судьба в лице отца консьержа привела его в это место. Хотя, учитывая все обстоятельства, улыбка судьбы может запросто обернуться злой насмешкой.