— Не знаю, но даже если он у них имеется, то это ведь крохи, а крохами электростанцию не пустишь.

— Пустите на крохах! — сказал Ентц.

Выйдя из кабинета бургомистра в приемную, где толпились посетители, Бергхольц, ни к кому не обращаясь, пробурчал:.

— Если я завтра снова приду к нему и скажу, что мы прогорели, он не поверит. А я не знаю, что теперь делать. Для него это просто: дал распоряжение — и все. А где я достану угля для электростанции?

13

Тем временем Раубольд привел бывшего начальника лагеря «Красная мельница» в ратушу. Раубольд был сегодня более шумный, чем обычно: много говорил, громко ругался и смеялся. Схватив стул, сел, но тут же вскочил на ноги, заметив, что начальник лагеря сделал какое-то подозрительное движение.

— Не шевелись, а то… — заворчал Раубольд.

«А ему идет сердиться», — невольно подумал о друге Ентц.

— Что мы с ним сделаем: повесим или голодом заморим? — спросил Раубольд, кивнув головой в сторону бывшего начальника лагеря.

Ентц молчал, закрыв глаза. Он пытался представить, что натворил этот человек, будучи начальником лагеря.

«Раубольду не следовало тащить этого типа прямо ко мне в кабинет», — подумал Ентц и тут же решил про себя, что это, может, и нужно, так как в ближайшие дни ему придется встречаться со многими, кого просто бы надо бить по морде, поскольку иного они не заслуживают. Перед ним будут сидеть люди с испуганным выражением на лицах, пытаясь всячески доказать, что они ни в чем не виновны. И он будет выслушивать их и пытаться как-то понять, хотя и невозможно за несколько минут понять человека, за спиной которого не один десяток лет.

— Зачем ты притащил этого типа в ратушу? — спросил бургомистр Раубольда. — Ты же знаешь, где ему место. Если мы каждому преступнику будем уделять столько внимания, тогда…

— Я просто хотел показать тебе его, — объяснил Раубольд. — Это и есть тот самый Лом. Ужасный негодяй! Бестия!

— Отправь его в тюрьму, в замок.

— Конечно, в тюрьму! Ну, пока! — С этими словами Раубольд, подталкивая Лома к двери, вышел из кабинета бургомистра. Усевшись в машину, он сказал водителю: — Через час мы должны захватить замок, выпустить всех политзаключенных, которых туда упрятали нацисты. Воров, аферистов и проституток выпускать не будем. Посадим туда и Лома в одиночную камеру.

По пути из городской ратуши в замок Раубольд напевал революционные песни.

Замок находился в верхней части города. В свое время его построили как бастион для защиты торгового пути, идущего в Богемию. Замок располагался в пятнадцати минутах езды от квартиры Хайнике и в пяти минутах — от дома доктора Феллера. Город со временем расстроился, и замок потерял свое оборонительное значение, превратившись в обычную виллу какого-то богача. Нацисты переоборудовали его подвалы под тюремные камеры, через толстые стены которых не было слышно криков истязаемых палачами узников.

Гитлеровцы, придя к власти в тридцать третьем году, бросили в подвалы замка коммунистов. Среди них были Хайнике и Ентц. Подземные камеры не пустовали до сорок пятого года. Сколько людей было здесь замучено! Девятого мая охрана тюрьмы разбежалась кто куда, оставив узников в камерах без куска хлеба и глотка воды.

Раубольд с группой товарищей пересекли двор замка, спустились по лестнице в подвал. На пути им не встретилось ни души. Прошли по длинному тюремному коридору. Услышав шаги в коридоре, узники бросились к дверям, стали колотить в них, звать, кричать.

В комнате надзирателя валялись ключи от камер. Раубольд взял связку ключей и открыл первую камеру.

В ней сидела женщина. Раубольд сделал знак рукой, чтобы женщина выходила. Она поднялась с пола и медленными, неуверенными шагами подошла к двери, скупо освещенной висевшим над ней фонарем. У женщины были темные волосы. Правда, может, они у нее были не столько темными, сколько грязными. Выглядела она лет на сорок. Платье на ней было разорвано. Раубольд не взял бы на себя смелости утверждать, что узнице именно сорок. Вполне возможно, что ей было всего лишь двадцать. У женщины были большие глаза и маленький рот с бледными, почти бескровными губами. Женщина пошевелила губами, но изо рта ее не вылетело ни звука.

— Что с вами? — спросил Раубольд.

Голос его прозвучал тихо и доброжелательно. В нем не было и капли той злости, с какой он говорил в кабинете у бургомистра какие-нибудь полчаса назад. Раубольд постарался придать своему голосу добрый, дружеский оттенок. Ему хотелось сейчас ласковым словом пробудить в ней интерес к жизни.

За спиной Раубольда стоял бывший начальник лагеря. Ему Раубольд хотел подобрать в замке «самую лучшую» камеру. Раубольд слышал за своей спиной частое дыхание Лома.

— Что, эта нацистская свинья испугалась? — На Раубольда нашел приступ ярости. Ему хотелось броситься на нациста, но Раубольд сунул в карманы сжатые в кулаки руки и даже заскрипел зубами. — Нет, как бы там ни было, но я и пальцем не трону этого мерзавца! Он за все ответит перед судом… Интересно, сколько же этой женщине лет — двадцать или сорок? Не погасли ли в ней еще человеческие чувства?..

Женщина вдруг заговорила тихим очаровательным голосом:

— Я взяла хлеб…

Ничего не понимая, Раубольд уставился на женщину. Ему сейчас было неважно, что именно говорила эта несчастная, однако, сам не зная почему, он спросил:

— Где?

— В лагере.

— У кого?

— У одной польки.

«Значит, она украла кусок хлеба у польки, такой же заключенной, как и она сама. Вместо того чтобы помочь ей, она украла у нее кусок хлеба», — Раубольд вынул руки из карманов. Только сейчас до него дошел смысл сказанного женщиной. Он растерялся, не зная, что же ему теперь делать с этой узницей. Обернувшись, он посмотрел на Хиндемита, которому дорогой говорил о том, что воров, аферистов и проституток он не собирается выпускать из тюрьмы. Раубольд словно искал помощи у Хиндемита, однако тот даже не заметил его вопросительного взгляда.

Почувствовав замешательство Раубольда, заговорил бывший начальник лагеря:

— Это я передал ее в руки полиции. Она совершила уголовное преступление. По национальности она француженка. И совершила не одну кражу. Вы, надеюсь, не станете утверждать, что воров не следует наказывать, не так ли?

Женщине, оказалось, было всего-навсего двадцать четыре года. Она сидела здесь почти год.

Раубольд сделал ей знак покинуть камеру. Она вышла медленным шагом, пугливо озираясь, будто в камере, за окованной железом дверью, она чувствовала себя более надежно, чем стоя перед Раубольдом.

— Начальник, — обратился Раубольд к Лому, — проверь-ка камеру! Подойдет ли она для человека, на совести которого несколько загубленных жизней?