– А души-то и не бывает, – не утерпел Ванька.

– Тьфу, леший! – плюнул дед.

Антон встряхнул локтями и приподнятым голосом быстро-быстро заговорил:

– И такие во мне закружились мысли, что страх. Ничего не разберу, прямо вот ухватиться за них не могу, мелькают как пчелы или снег валит. Как начали жалить: «Давись, пока нет!.. Убей брата, а деньги в карман… В монахи, в схимники… Жену убей… Нет, любовника убей, дочь возьми…» Потом все умолкло, как метлой смело, и, чую, один только голос во мне выявляется: «Будет указано». Вдруг: дзинь-дзинь! Дверь отворилась: впереди братец, а сзади два жандарма и пристав. Я вскочил, а милый братец протянул руку и сказал: «Вот!»

– А-а-ах, сволочь! – прошипел вдруг дед, судорожно сжимая пальцы.

Ванька плюнул в кулак и потряс им в воздухе:

– Так твою так!.. Вот это брат… Я б его, на твоем месте, по зубам да об голову… Я б его!..

Лехман встал, крякнул, сдвинул на затылок сшитую из тряпок шапку, взял топор и начал сильными взмахами рубить возле угасавшего костра пень. Пень не поддавался, и дед, вдруг обозлившись, ругал топор, ругал Ваньку, ругал эту чертову коряжину-пень, – ни дна б ему, ни покрышки, окаянному, – швырнул топор в тьму и куда-то быстро скрылся.

Антон молча вздыхал. Ванька Свистопляс на все лады сквернословил…

Два голоса вдали послышались: сердитый – Лехмана и виноватый – Тюли. Лехман кричал грубо и надсадисто. Тюля робко возражал.

– Чтоб тебя, дикошарого… Мало тебе еще, че-орт…

– А как, не скоро придем в Кедровку-та?

– Не скоро-о?.. Твое дело пакостить…

Подошли.

– Ну, сухарей возьми, ну, крупы отсыпь… А порох-то зачем, сбрую-то зачем?.. Че-орт…

Тюля свалил у костра мешок награбленного в зимовье добра и стоял с улыбающимся, испуганно-виноватым лицом.

– Я в ответе буду.

– Ты, тварь? Ты! – рявкнул Лехман. – Наш путик только загаживаешь… Ведь поймают – всем нам башки оторвут.

Тюля поправил костер, взял мешок, приподнял, будто примеряясь, грузно ли, и, отбросив с сердцем в сторону, сел.

– А у нас в Расее… – начал было он, но Лехман, тяжело пыхтя, перебил его:

– Давайте, братья, спать: ишь ночь.

Темно было кругом и тихо. А холод наплывал все настойчивее. Спины у бродяг стали мерзнуть.

– А у нас в Расее… Дык… Эдак-то… – попробовал вновь завести разговор Тюля, щуря на Лехмана свои узкие поросячьи глаза.

– Брехун, – сказал дед и стал укладываться, подостлав на землю хвои.

Лехман приподнялся, вздохнул, потер старую спину, задумался. Свою Лехман думу думает, таежную.

Тихо в тайге, замерла тайга. Обвели ее шиликуны чертой волшебной, околдовали неумытики зеленым сном. Спи, тайга, спи… Медведь-батюшка, спи. Сумрак пахучий, хвойный, карауль тайгу: встань до небес, разлейся шире, укрой все пути-дороги, притуши огни.

Не шелохнет тайга. Ветер еще с вечера запутался в хвоях, дремлет. Вот хозяин поднимается, – белые туманы, выплывайте, – вот хозяин скоро встанет из мшистого болота. Филин, птица ночная, ухай, канюка, канючь, – хозяин фонарик отыскивает… Звери лесные, все твари летучие, жалючие, ползучие, залезайте в норы: хозяин идет, хозяин строгий… Расстилайтесь, белые туманы, расстилайтесь… Человек, не размыкай глаз: хозяин страшный, увидишь – умом тронешься, крепче спи… Тише, тише: хозяин потягивается, хозяин с золотого месяца когтем уголек отколупывает… Ох, тише: хозяин дубинку взял…

«Го-го-го-го-го-оо-о-о-о…»

– Кто это? Ты, дед?! – как гусь, вытянул шею Ванька.

Бродяги спали крепким сном.

Только теперь почувствовала Анна, что Андрей и она – одно.

Когда наладилось у них с Андреем – веселая была, без песни не работала, а теперь словно подменили: тихая, молчаливая. А то – задумается, стоит столбом, у печки, неживая. Окликнут – вздрогнет. Бородулин сердиться стал.

– Я на тебя, Анка, штраф буду накладывать… Однако я тебя, девка, к себе в спальню утащу…

Но Анна строгим, укорчивым взглядом гасила купеческую кровь.

Давненько на нее Бородулин зарился: так, поиграть хотел. Надо бы Дашке отставку дать еще с осени. Анну приручить тогда – раз плюнуть, полагал купец, а теперича… Большого купец дал маху: у Андрея действительно рожа замечательная, благородный… без штанов, а в шляпе…

– Ты чего, быдто щелоком охлебалась? – Как-то спросил Иван Степаныч Анну.

Промолчала Анна.

– Али все по Андрюхе тужишь?.. Смотри, девка, – погрозил шутливо пальцем и поглядел на Анну по-грешному.

Но когда глядел на Анну, вместе с грешной думой что-то новое шевельнулось в душе, словно зеленая травинка сквозь землю в чертополохе прорезалась.

«А что?.. – сам себя спрашивал купец. – Дело было бы…» – и улыбнулся.

И весь день улыбался.

Давно надо бы Андрею воротиться. И уж стало думаться Анне разное: не заблудился ли, медведю не попал ли? А вдруг в бега ударился! Не спится Анне по ночам, а ежели уснет, – сон тягостный мучит, вскакивает Анна в страхе и долго сидит во тьме, трясется. Ведь вот стоял, наклонялся, гладил… Нету. Закричать бы, заплакать… горько-горько заплакать бы… Но не было слез.

Май за середку перевалил. Андрей не возвращался.

Товарищи-политики всполошились: все сроки прошли, пропал Андрей. Мужиков сбили, три дня всем селом в тайге шарили – нету.

– Убег, стерва, – сказал Бородулин мужикам. – Упорол… Наверняка упорол…

У Анны сердце кровью облилось. Все три дня не пила, не ела. Точно в дыму ходит, вся снутри горит. А как вернулись мужики ни с чем, обрядилась Анна во всю таежную мужичью «лопотину»: холщовые штаны надела, рубаху посконную, бродни, взяла винтовку у хозяина да двух собак и пошла с кривым солдатом в тайгу.

– Эк тебя подмывают лукавые-то… – ворчал Иван Степаныч. – Эк тя присуха-то корежит…

Долго они по тайге путались, верст на сто обогнули, весь порох расстреляли, – нет, не откликается. Так и вернулись домой, ободрались оба, солдат щетиной оброс, у Анны щеки провалились. Бородулин только головой покачал.

– Ну, как же… ты скажи… Ради Бога, скажи… Куда схоронил? Где? – как-то пристала к Ивану Степанычу Анна.

– Кто? Я? Да ты ошалела, девка?

– Побойся Бога… Отдай… Ну, отдай…

Иван Степаныч и на счетах брякать перестал. Долго, пристально смотрел на Анну. Стоит перед ним тихая, уже не кричит, не просит, глаза опустила, а губы дрожат, кривятся, не может совладать.

Бородулин поднялся и заботливо повел Анну вниз, в ее комнатку.

– Найдется.