– Ну, и спи со Христом.

– Йя все ммогу… Поняла? Потому – Бороду-у-улин!.. Знай!.. – и неожиданно трезвым голосом добавил: – А вот Анютку я люблю…

Кошка вскочила на кровать, под одеяло к ним залезла.

– Анютка – золото… Йэх ты, как пройдет, бывало, по горнице: кажинна жилка в ней свою песенку поет… Да…

Дарья схватила кошку за задние ноги и швырнула об печь. Кошка замяукала.

Купец зевал и крестил неверной рукой волосатый рот.

Дарья стала легонько всхрапывать, повернувшись лицом к стене и нарочно выставив из-под одеяла свою крутую спину с круглым наливным плечом.

– Дашка, спишь? – тихо спросил купец.

Та похрапывала и стонала.

– Эй, Дарья…

Полумрак был в комнате, а на улице бело. Тикали часы, да где-то далеко брякал колотушкой сторож.

Бородулин поднялся, спустил тихонько с кровати ноги на оленью шкуру, еще раз поглядел на Дарьино плечо, на черные раскинутые косы, задернул полог и, осторожно ступая, пошел в заднюю комнату, где была лестница на низ.

Лишь ушел купец – и холодом обдало Дарью, и жаром охватило, а сердце сжалось. Она вскочила и, крадучись, чтоб не скрипели половицы, побежала к письменному столу. Вдруг в соседней комнате Феня охнула и захрапела. Дарья схватилась в страхе за щеку и замерла, потом, быстро обшарив стол, распахнула окно и бросилась к кровати, держа в руке пачку денег.

Внизу, куда спустился Бородулин, были две большие комнаты, занятые лавкой с товаром, да третья маленькая: в ней жила Анна из Кедровки.

Подошел купец на цыпочках.

– Аннушка…

Дотронулся до ее колена. В рубахе девушка спала, не прикрывшись: жарко.

Та испуганно вздохнула, открыла глаза.

– Аннушка, милая ты моя Аннушка… – припал Бородулин лицом к кровати, а девушка прикрылась юбкой и встревожилась.

– Мне чего-то, Иван Степаныч, шибко неможется.

– Родная ты моя… вот я, пьяная рожа, пришел… Вот пришел… да… – шептал Бородулин в волнении. – Аннушка, тяжело… Родимая, тяжело…

Окна завешены, в комнате полумрак. Анна повела речь ровным, жалобным голосом, временами всхлипывая и вздыхая.

– А к батьке-то с матушкой неохота… Об Андрюше гадала, – ворожейка одна есть, – медведь заломал его… быдто. Полегчало мне…

– Никакого спокою у меня, Аннушка, на душе нету… С супружницей у нас нелады… А вот ты мне шибко поглянулась… Да… Полюбил я тебя, Аннушка… Ох, и полюбил же.

– Уж и не знаю чего… Она ерданским песочком меня поила да отчитывала. На сердце-то у меня полегче стало… Раз, два, четыре… а дальше-то позабыла… Вот как он мне, разбойник, по виску-то порснул… урядник-то…

– Черт, окаянная сила… Я его еще достану… – тряхнул бородой Иван Степаныч и, грузно шевельнувшись, ласково погладил девушку по голове. – Миленькая ты моя… Вот подумай, Анка, жить будем… Женюсь… Бабу свою выгоню… Тебя вылечу, женюсь… Обзолочу, сахаром обсыплю…

– Уж и не знаю чего… Ишь, разум-то у меня короток стал… Сама не своя другой раз… Чего уж… Вот вернется уж.

– Кто, Аннушка, вернется? – глянул ей в глаза.

– Как кто? – сказала жестко, будто топором два раза стукнула по дереву. – Как кто? – приподнялась быстро на кровати, с силой оттолкнув купца. – Где Андреюшка мой?!

– Что ты, богова, – отступил купец от высокой, грозной Анны.

– Ребеночка убили, Андрюшу выпили!.. – Она вскинула вверх руки, опрокинулась на кровать, затряслась вся, изогнулась. – Ой! ой! ой!..

– Господи помилуй… Девонька, что ты? – суетился отрезвевший купец. – Фенька! Дашка! Воды!

А наверху на весь дом бабий крик:

– Караул! Караул!

– Подай Андреюшку!..

– Что такое? – Купец с толку сбился. – Аннушка, родимая…

– Карау-у-ул!..

– Кого? Кто?! – несется вверх, а навстречу в рубахе Дарья, за ней Федосья.

– Живо, толстопятые черти… Живо к Анке!

Те трясутся, на спальню указывают, слова вымолвить не могут.

Купец туда. Морда чья-то лохматая, вымазанная сажей, в окне над открытым письменным столом торчит и – лишь вкатился купец – вмиг исчезла.

– Держи!.. – неистово взревел Бородулин, ружье со стены сорвал – не заряжено, топор поймал и в чем был загремел с лестницы.

– Держи, держи!.. – вопил он и, выделывая по улице кривули, бежал в гору, где дремала в роще церковь.

– Держи, держи!..

Старый караульщик на завалинке у своей избы лежал – проснулся, глаза кулаком протирает, кричит:

– Кто таков?! – и хватается за палку…

– Зарублю!.. Держи!..

– Бородулин… – шамкает старик и стучит испуганно в окошко. – Отопри калитку-то… Эй, бабка!..

Говорит ей во дворе:

– С топором бегает… Бородулин-то… Еще застрелит…

– Поди, приснилось? – улыбается старуха…

– Како? В подштанниках… Туда!.. Должно, опять до чертиков…

А Дарья с Фенюшкой на хозяйскую кровать забились, сидят рядом, одна другой красивее, подбородками уперлись в коленки и трясутся. Феня говорит: «Боюсь», – и Даша говорит: – «Боюсь», – Фенюшка по-своему, Дарья по-другому: в глазах у ней дьяволята шмыгают.

Феня говорит: «Догонит»… Даша: «Нет, уйдет!» – и, закинув руки за голову, сладко потягивается: «Эх, кабы мне денег поболе… Ух ты, господи!..»

Кукушка опять из окошечка выпрыгнула, кукукнула двенадцать и ушла спать.

Бородулин все еще по селу летал: было слышно, как по всем улицам собаки лаяли и выли хором на разные лады.

– А все-таки жаль Анку, надо бы к фершалу свозить, – вздохнула Феня, – этакую девку, этакую кралю варначище какой-то, царев преступник мог присушить…

– Ты дура, Фенька… Да Андрюша-то, картинка-то писаная…

– Страсть красив: отворотясь не насмотришься…

– Да я б за ним, за соколом, на край света: бери!

И Даша смеющимся своим задорным голосом нараспев, тоненько выводила:

– Вот так легла бы на крова-а-точку, – и она раскинулась дразняще на перине, – спустила бы с правого плеча руба-ашечку… разметала бы по изголовью белы рученьки… Бери!..

Феня сидя хихикала и баском тянула:

– Ну, и дуре-о-о-ха…

– Я б его… Андрюша… Ягодка моя! – тиская подушку, играла Даша голосом.

Послышался шорох и легкий скрип половиц: будто кто крался. Феня отдернула занавеску.

– Ай! – словно птицы от выстрела враз сорвались и с диким криком: – Взбесилась! Взбесилась! – выскочили на улицу.