зал и загрохотал десятками подошв, а от хлопков откинутых кресел поднялась и повисла в воздухе желтоватая, как пересохшая горчица, пыль. Из динамиков зазвучал «Интернационал», и двойник, сам не понимая почему, запел его вместе со всеми.

Стал как все, а все открывали рты, покачивались, что трава на ветру, руки держали по швам:

Это есть наш последний

И решительный бой;

С Интернационалом

Воспрянет род людской!

Музыка стихла.

– Прошу садиться, – судья и прокурор подошли к установленному на сцене столу, расположились за ним, извлекли из папки какие-то бумаги и принялись их изучать, переговариваясь в полголоса.

Двойник подумал, что это и есть дело Д., которому вменялось в вину оскорбление советской власти, нанесение тяжких телесных повреждений сотруднику Комитета государственной безопасности, а также измена родине.

– Вышку дадут, как пить дать, – пробасил сидевший рядом с двойником мужик в дырявом свитере, – эти близнецы – звери.

Тем временем на сцену вывели Д. и усадили на стул, рядом с которым встали два милиционера, те самые, что проверяли документы на входе.

Двойник оглянулся – двери в зал были наглухо закрыты.

Д. выглядел абсолютно спокойным. Он с безразличием смотрел в зал, даже улыбался кому-то, а еще трогал языком рану на месте выбитого ему особистом во время допроса зуба, ощущал солоноватый привкус крови, жмурился.

После того как были зачитаны обвинения, выдвинутые в адрес Д., на сцену вызвали пострадавшего и свидетелей. Ими оказались сотрудники Комитета государственной безопасности Сигарев и Наумов, а также врачи Сторожева, Бойко, Шумский и сотрудник АХО Куценко.

Все они подтвердили, что в ходе медицинского освидетельствования пациент Д. поносил советскую власть, нецензурно оскорблял генерального секретаря ЦК КПСС товарища Леонида Ильича Брежнева, требовал выпустить его в Израиль, а также напал на Сигарева и избил его, сломав ему нос и выбив первый верхний премоляр.

На этих словах зал загудел.

«Негодяй», «подонок», «пусть убирается в свой Израиль», «к стенке его» – понеслось со всех сторон. Двойник наклонился, делая вид, что перешнуровывает ботинки, а на самом деле предпринял такого рода попытку спрятаться от шальных и неистовых взглядов граждан, которые могли заметить, что он один в один похож на подсудимого Д.

– Товарищи, соблюдайте тишину, – откашлялся судья, многозначительно переглянувшись с прокурором, после чего проговорил громко и грозно: – Приступаю к оглашению приговора.

Двойник вздрогнул и посмотрел из-за спины сидевшего впереди рослого железнодорожника в бушлате на сцену.

Д. по-прежнему был спокоен, перебрасывал язык от правой своей щеки к левой и обратно, словно бы сосал леденец.

– Ну Брежнева, положим, он зря обматерил, а вот в Израиль я б тоже уехал, – неожиданно вздохнул дырявый свитер, – да только кто ж меня туда пустит.

Двойник еще более вжался в свое откидное кресло при мысли о том, что это, скорее всего, провокация, что это сказано мужиком специально, дабы вынудить его посочувствовать Д. и быть при этом тут же задержанным и препровожденным в райотдел милиции, что находился рядом с платформой «Навалочная».

Двойник плотно сжал зубы и уставился прямо перед собой в спинку переднего кресла.

А потом было оглашение приговора, по которому Д. получил три года колонии строгого режима.

– Процесс закончен! – прокурор встал и захлопнул свою синюю папку.

Зал загудел снова – «Сталина на него нет», «вышка по нему плачет», «легко отделался гад».

– Значит, не расстреляют, повезло, – пробурчал мужик в дырявом свитере, – вот какие теперь времена…

«На суде он держался мужественно и просто. Улыбался и поддразнивал судью.

Когда оглашали приговор, брат не дрогнул. Его увели под конвоем из зала суда.

Затем была кассация… Какие-то хлопоты, переговоры и звонки. И все напрасно.

Мой брат оказался в Тюмени. В лагере усиленного режима. Мы с ним переписывались. Все его письма начинались словами: «У меня все нормально…» (из книги Сергея Довлатова «Наши»).

Потом двойник вышел на улицу.

Перед зданием, в котором проходил процесс, опять была толкотня. Все курили и горячо обсуждали приговор, вынесенный Д. Возмущались, конечно, что Д. не приговорили к расстрелу, криво усмехались – «советский суд – самый гуманный суд в мире».

Не оборачиваясь, двойник двинулся прочь, почти побежал и уже только на мосту через Обводный канал смог остановиться, чтобы перевести дух…

Облокотившись о парапет, Сергей курит и смотрит на воду.

Она медленно, как кинопленка в промывочной ванне, движется назад.

Отдельных кадров тут не разобрать, разумеется. Можно только предполагать, кто на них изображен: мама, Лена, Катя, Асетрина, Донат, Тамара, Борис.

В 1972 году брата Бориса посадили во второй раз.

Ленфильмовский каскадер Дмитрий Шулькин вспоминал:

«В кино меня привел Борис Довлатов, сводный брат писателя Сергея Довлатова. Снимался фильм «Даурия» (режиссер В. Трегубович) – о первых годах революции, и Боря был там вторым режиссером. Для съемок потребовался старинный автомобиль. На «Ленфильме» такой имелся – открытый «митчелл» с откидным верхом и деревянным каркасом, но не на ходу и в ужасном состоянии. Боря попросил меня восстановить машину. Так что мой первый «трюк» был сугубо технического свойства. Вскоре мы уже делали пробные поездки по городу. В одну из них Борис захватил брата. Огромный Сергей сел в машину, и та жалобно заскрипела. Старинное авто на ленинградских дорогах в 1971 году вводило народ в ступор. Люди останавливались на улицах, высовывались в форточки троллейбусов, кричали почему-то: «Это машина Ленина!» Слегка поддатый Сергей Довлатов раздраженно рявкал: «Какого, на хрен, Ленина!»… «Даурию» Борис не завершил – его посадили. В экспедиции в Иркутске выпивали, и, как всегда, не хватило. Борис сел за руль, погнал в магазин, по дороге сбил пьяного военного насмерть. Несчастье усугублялось тем, что это был сын командующего округом».

Потом он освободился, разумеется, но стало понятно, что жить без всей этой лагерной и уголовной круговерти он уже не сможет.

И вот сейчас Сергей думает о том, что ему тоже окончательно понятно, что эмиграция неизбежна, и он уедет из этой страны.

Более того, Лена готова это сделать в ближайшее время.

Всерьез об эмиграции заговорил и отец.

Мама тоже согласна с ним.

А что же брат?

«Брат сказал, что не поедет.

Он снова начал пить и драться в ресторанах. Ему грозило увольнение с работы.

Я думаю, он мог жить только в неволе. На свободе он распускался и даже заболевал.

Я сказал ему в последний раз:

– Уедем.

Он реагировал вяло и грустно:

– Все это не для меня. Ведь надо ходить по инстанциям. Надо всех уверять, что ты еврей… Мне неудобно… Вот если бы с похмелья –