Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Однако до той поры еще более ценным даром оказалась дружба миссис Бриджес-Уильямс, которая стала одной из лучших корреспонденток Дизраэли. Разумеется, Дизраэли рассматривал новую подругу, которой к моменту их первой встречи было под восемьдесят, как замену матери, последнюю в длинной череде влюбленных пожилых дам. Когда в 1858 году он вернулся в правительство, она была одной из первых, кому он об этом сообщил; когда же на следующий год Дизраэли покинул свой пост, последнее письмо на официальном министерском бланке он отправил именно ей.
Его письма миссис Бриджес-Уильямс часто содержали цветистые комплименты и советы медицинского характера. («За полчаса до сна хорошо съесть что-нибудь питательное, но при этом очень легкое — это волшебным образом поможет вам заснуть», — писал он.) Они обнажают некую сторону его личности, которую Дизраэли скрывал от своих коллег. Его новая подруга явно могла понять рассуждения Дизраэли о евреях и еврействе лучше, чем даже Мэри-Энн. Он послал ей экземпляр «Танкреда» и сопроводил его такими словами: «…это оправдание, причем, как я полагаю, полное, того народа, из которого мы с вами вышли». То обстоятельство, что они оба были крещены и оба вступили в брак с христианами, позволило Дизраэли откровенно говорить ей о своем двойственном отношении к иудаизму: «Я, как и вы, не рос среди своих соплеменников и воспитывался в предубеждении к ним», — признавался он. Вероятно, именно по этой причине они оба с увлечением измышляли себе аристократические родословия, а миссис Бриджес-Уильямс заручилась поддержкой Дизраэли, когда захотела, чтобы ее «семейный герб» признала Геральдическая палата. Рассуждения Дизраэли об иудаизме не встречали благоприятного отклика почти ни у кого, но миссис Бриджес-Уильямс приняла их безоговорочно. В своем завещании она выражала «восхищение его усилиями по оправданию народа Израиля» и добавляла, что он знаком с ее оценкой этих усилий и «без сомнения, постарается добиться желаемого результата».
Но, возможно, больше всего Дизраэли ценил то, что может разделять с миссис Бриджес-Уильямс свои победы. В профессиональной жизни он был, по сути, одинок, так как не завязывал тесных дружеских отношений с коллегами, которые относились к нему с недоверием. Только тот, кто не имел отношения к миру политики — а в сущности, только еврей, — мог оценить, какой путь проделал Дизраэли, чтобы достичь своего нынешнего высокого положения. В письмах Дизраэли к миссис Бриджес-Уильямс, как и в письмах к сестре, подспудно отражается его удивление всем тем, что с ним происходит. Он пишет о соседе по имению, чья усадьба некогда принадлежала лидеру пуритан Гемпдену[81]: «Такова история и такова жизнь! До чего ж странная штука и та и другая». Когда королева присылает ему «жирного барашка» из ее личного хозяйства, он отсылает шею миссис Бриджес-Уильямс, зная, что она разделит его удовольствие от приобщения к королевским щедротам.
Если для других сквайров подобная близость к истории и королевскому кругу была делом естественным, то для него это всегда казалось чем-то из волшебной сказки. Ощущение собственной непохожести никогда не покидало Дизраэли, и это остается одной из самых привлекательных черт его образа. Как писатель и как еврей, он был способен осознать необычность своего жизненного опыта, взглянув на него достаточно отстраненно — но не настолько отстраненно, чтобы получать от этого удовольствие. Напротив, собственные достижения радовали его значительно больше, чем других политиков, именно потому, что он никогда не смотрел на них как на нечто само собой разумеющееся. Он испытывал наслаждение особого рода, которое дано лишь тем, кто навоображал свою жизнь, а затем воплотил ее в действительность. И это наслаждение было полным лишь в том случае, если его можно было разделить с обожающими его женщинами — такими, как миссис Бриджес-Уильямс или Сара, чья смерть в 1859 году причинила ему глубокие страдания. Когда Дизраэли наконец стал премьер-министром, один из друзей сочувственно сказал ему: «Если бы ваша сестра дожила до вашего триумфа, она была бы безмерно счастлива». Дизраэли ответил: «Бедная Са! Бедная Са! Мы утратили тех, с кем можем поделиться радостью, мы утратили их».
14
К 1865 году Пальмерстон занимал пост премьер-министра уже десять лет (с одним перерывом), и казалось, конца этому не будет. Но в октябре, незадолго до своего восемьдесят первого дня рождения, он скончался, и в кресло премьера вернулся либерал лорд Джон Рассел. Один из авторов Билля о реформе, принятого более тридцати лет назад, Рассел был полон решимости завершить начатое дело, добившись дальнейшего расширения избирательного права. Гладстон, ставший лидером Палаты общин от правящей партии (Дизраэли занимал пост лидера оппозиции), выступил сторонником новой реформы, которую, впрочем, трудно было назвать радикальной. Либералы предлагали снизить имущественный ценз для избирателей городских и сельских округов, что увеличивало число голосующих на четыреста тысяч. Однако и после этого лишь четверть взрослого мужского населения получила бы право голоса.
Нельзя сказать, что консервативная партия была решительно настроена против реформы (Дизраэли и сам в 1859 году пробивал в Палате Билль о реформе), но меры, предлагаемые Расселом, консерваторы полагали чрезмерными. В одиночку тори не смогли бы провалить законопроект, но противником расширения избирательного права оказалась — наперекор лидерам партии — и группа либералов. Парламентские дебаты по этому вопросу продолжались три месяца, причем Дизраэли умышленно держался в тени, давая возможность критиковать билль диссидентам из либералов. Наконец в июне 1866 года, когда к консерваторам присоединились почти пятьдесят либералов, законопроект был отклонен. Правительство Рассела отправилось в отставку, а Дерби и Дизраэли в третий раз пришли к власти.
И снова положение тори оказалось шатким, поскольку их правительство не имело большинства в Палате общин. Однако на этот раз Дизраэли усмотрел способ продлить жизнь консервативного кабинета, вплотную занявшись сложной проблемой избирательной реформы, безотлагательность которой ощущалась все острее. Через месяц после законопроекта, предложенного Расселом, у лондонского Гайд-парка собрались сторонники реформы. Когда полиция преградила им доступ в парк, толпа из нескольких тысяч человек сломала ограждения и буйствовала три дня. По сравнению с чуть ли не революционными выступлениями 1832 года эти беспорядки были не столь значительными, но и они убедили правительство, что какие-то меры по реформированию избирательной системы необходимо принять.
Избирательная реформа поставила Дизраэли в трудное положение, поскольку в этой проблеме столкнулись два принципа, которыми он всегда руководствовался в
