делом. <…> У них хорошие природные способности, отмечал он, рассматривая их как некое целое, но им не хватает культуры, они вообще не читают и все свободное время проводят на охоте».

В то же время попытки самого Дизраэли выдать себя за сельского жителя представлялись натужными и неубедительными. Констанция Ротшильд с иронией замечала, «как он тщился предстать в образе, который навязал себе, образе сельского джентльмена! Вельветиновый сюртук, кожаные гетры, мягкая фетровая шляпа, а в белой руке, которая вряд ли держала что-нибудь тяжелее пера, — огромный нож для срезания с деревьев разросшегося плюща — так мистер Дизраэли изображал сквайра». Разумеется, соседи не торопились принимать Дизраэли за «сквайра». Он убедился, что ему было легче попасть в кабинет министров, чем заслужить в провинции уважение представителей гордых семейств, что чванливо шествуют по страницам романов Джейн Остен. В 1858 году, когда он вторично стал канцлером казначейства, его порадовал визит сельского соседа, обратившегося к нему с просьбой о покровительстве. «Для семейства Тируитт-Дрейков просить меня об услуге, — злорадствовал Дизраэли, — это то же, что кому-то из Габсбургов умолять о чем-то худородного выскочку Наполеона. После тридцати лет презрения и угрюмства они исчезли, отступили под натиском времени и событий».

Однако пропасть между Дизраэли и потомственной земельной знатью его партии имела отношение не только и не столько к образу жизни — она привела к важным последствиям для политической стратегии. Дизраэли отнюдь не чувствовал себя удовлетворенным, просто переместившись на переднюю скамью оппозиции. Еще со времен «Вивиана Грея» он мечтал о власти, и теперь, когда вожделенная цель была так близко, он не мог успокоиться, пока не вкусит ее сладость. Неистощимое честолюбие Дизраэли приводило к тому, что в парламенте он почти всегда выбирал наступательную стратегию, надеясь расколоть коалицию вигов и пилитов и сформировать консервативное правительство. Его намерения отражены в письме, которое он отправил другу в 1851 году: «Мы безусловно попытаемся еще раз сколотить правительство, хотя бы из любви к искусству». Однако Дерби, стоявший выше Дизраэли в партийной иерархии, занимал совершенно иную позицию. Быть графом Дерби уже значило быть великим, и, занимаясь политикой всю свою жизнь, он, в отличие от Дизраэли, не нуждался в должности министра для самоутверждения. Дерби вполне уютно чувствовал себя в оппозиции, особенно если правительство проводило умеренную линию. А поскольку он пользовался значительно большими популярностью и влиянием, чем подчиненный ему Дизраэли, то терпеливая политика Дерби восторжествовала.

В результате Дизраэли весь начальный этап своей карьеры — с 1847 по 1866 год — почти непрерывно оставался в оппозиции. В своих речах он касался важнейших событий этого периода — Крымской войны, Индийского восстания, Гражданской войны в Америке, — но не играл в них заметной роли. Его тактические маневры как лидера оппозиции — важная глава британской политической истории, но они вполне могут целиком вместиться в краткий обзор. С самого начала Дизраэли поставил себе цель вернуть в основное русло политической дискуссии протекционистскую партию, слывшую до крайности консервативной и реакционной фракцией. Для этого следовало прежде всего убедить партию отказаться от противодействия свободной торговле, которая быстро превратилась в священную корову викторианской политики. Дело требовало изобретательности, поскольку в борьбе с Пилем Дизраэли использовал именно отказ последнего от принципов протекционизма. Как прагматик Дизраэли понимал, что Хлебные законы уже мертвы — «не только мертвы, но и прокляты», как он выразился, — а потому обвинения, что он, не придавая никакого значения этим законам, просто использовал поднятый вокруг них шум в своих личных целях, кажутся вполне справедливыми.

Эти подозрения полностью так и не рассеялись. До конца жизни враги, а иногда и друзья, считали Дизраэли, по сути дела, оппортунистом. Лорд Стэнли восторгался им, но и он признавался в своем дневнике: «…не следует делать вид, будто [Дизраэли] придерживается каких-либо принципов в политике или что его цели бескорыстны и патриотичны». Троллоп открыто выступил с подобным обвинением в романе «Финеас возвратившийся», где Дизраэли (которого легко узнать в мистере Добни) сравнивается с кондотьером времен Возрождения: «Как это бывало с итальянскими государями, [тори] поручали свои дела наемным иностранным военачальникам, солдатам удачи, которые пускали в ход свои славные шпаги там, где в них возникала надобность».

Ни один читатель романов Дизраэли не станет отрицать, что в этой характеристике есть доля правды. Дизраэли не относился к тому редкому виду политиков, которые занимаются своим делом бескорыстно, ради продвижения близких сердцу идей. Он был, конечно, привержен определенным принципам — романтическому консерватизму, окрашенному искренним участием в судьбах бедноты, Дизраэли оставался верен с первой избирательной кампании до последней. Но он и сам не скрывал, что двигателем его карьеры была жажда славы. Вот что он говорил своим избирателям в 1844 году: «Нет сомнения, господа, что все люди, которые предлагают себя в качестве кандидатов и ждут поддержки избирателей, руководствуются определенными мотивами. Я открыто признаюсь, что они есть и у меня, и я скажу вам, что это за мотивы: я люблю славу, я люблю общественное признание, я люблю жить на виду у моей страны».

При этом, как отмечал Дизраэли, похожие мотивы характерны для всех успешных политиков — в противном случае они не стали бы политиками. Если Гладстон и смог убедить самого себя, будто все, что он делает, продиктовано исключительно велением совести, то другие не могли не заметить, что эта совесть странным образом ухитрилась сделать его премьер-министром. Почему же в таком случае репутация авантюриста прилипла только к Дизраэли? Отчасти это стало неизбежным результатом положения тори в политике средневикторианского периода. Плывя против течения торжествующего либерализма, любой лидер консерваторов оказывается перед необходимостью выбросить за борт кое-какие милые сердцу предрассудки. Так случилось с Пилем, когда тот восстал против протекционизма, и так случилось с Дизраэли, когда он занял место Пиля. «Я должен был <…> обучить нашу партию», — заявил он в 1867 году, но такого рода обучение практическим уловкам некоторые тори посчитали просто-напросто цинизмом.

Однако каковы бы ни были политические причины, по которым честолюбие Дизраэли вызывало подозрение, в их основе лежало его еврейство. У таких политиков, как Дерби или Рассел, не было нужды маскировать альтруизмом свое стремление к власти. Для богатых английских аристократов «высокая игра» в политику была столь же естественным занятием, как учеба в Итоне и Оксфорде или как охота и сельское хозяйство, — все это давалось им по праву рождения. Но Дизраэли, который не оканчивал эти учебные заведения и не предавался сельским утехам, не только не был аристократом: в глазах многих, а возможно, и в собственных, он даже не был