своей компанией, жгли костер, пекли картошку, которую не знаю где доставали. А у Кирюхи была хорошая теплая телогрейка. Однажды за завтраком смотрю, вместо нее на нем какая-то жиденькая курточка, явно не с его плеча. Я стала расспрашивать. Он со слезами на глазах рассказал, что это пацаны из их компании выманили телогреечку у него обманом. А он не смог ее отстоять. Я принесла и отдала ему плащ, что Семён мне дал когда-то. Как этот подарок меня выручал вначале! Я этого милиционера много раз мысленно благодарила. И мы с мальцом договорились встретиться после работы у столовой, чтобы я помогла вернуть его одежду.

День был тяжелый, шел снег с дождем. Мы бегали и накрывали от дождя сухой торф, тот, что уже приготовили на отправку, но сильный ветер срывал брезент. Мы лезли накрывать опять. И так целый день: то таскали, то переворачивали блоки на другую сторону, то ловили сорвавшийся брезент и накрывали опять. Вечером я всё же пришла к столовой, Кирюха уже ждал.

– Пошли! – коротко и устало сказала я. – Показывай, где твои дружки сидят.

Они сгрудились у костра. На том парне, что покрупнее, была знакомая мне телогрейка. Я остановилась прямо перед ним и посмотрела на него, сидящего, сверху вниз.

– Тебя как звать? – спросила я его.

– Серёга, а чё? – ответил он неприветливо и тоже встал.

Он был выше меня на целую голову.

– Его батька с Будённым воевал, – добавил кто-то из ребят.

– А фамилия как? – спросила я строго.

– А чё я буду вам фамилию называть? – набычился Серёга.

– Не хочешь говорить – не надо, в конторе узнаю. У них записаны и имена, и адреса всех, кто здесь работает, ведь верно?

– И чё?

– Я решила твоему отцу письмо написать.

– Зачем? Не надо.

– Нет, надо! Я напишу так: спасибо вам, дорогой товарищ, что, не жалея своей жизни, защищали нашу страну вместе с героическим командармом Семёном Будённым. Но как честный человек должна вам сообщить, что ваш сын Сергей, которого вы с матерью растили, вырос мар-родером!

Я прямо прорычала это слово ему в лицо. Телогрейку он отдал, но просил не писать письмо родителям, потому что он не мародер, а просто так вышло.

Скоро Кирюху куда-то увезли, видимо, дядя Семён посодействовал. А мне милиционер передал полкраюхи ржаного хлеба. Наверно, мальчик рассказал ему про телогрейку, а может, переданные письма Кирюхи сыграли свою роль…

Дни шли за днями, было так тяжело, что мы их даже не замечали и не считали. К лету стало теплее. Мокрые вещи сохли быстрее на солнце во дворе, но стали заедать комары и слепни. От них не было спасу ни днем ни ночью. Кого-то привозили, кого-то увозили, я была не в курсе всего этого. Днем работала как лошадь, ночью отдыхала, затем опять на работу. И вдруг слышу утром за завтраком:

– Лиза Духова, это ты?

Я посмотрела, а это моя Паня, подруга с завода. Боже, как я обрадовалась! Мы обе разревелись, обнимая друг друга. Она приехала накануне, работает на добыче, а живет в моем бараке. Договорились вечером встретиться. Я думала о Пане и той счастливой поре моей жизни, что была с ней связана, весь день. Моя напарница всё время подгоняла меня в этот день, такая я была вялая от своих мыслей. Зато вечером мы встретились, посидели обнявшись, поговорили, всплакнули о моем Васильке и ее Сергее, вернувшемся с фронта комиссованным без одной ноги по колено. Она тоже попала сюда как иждивенка. А что было делать, когда муж – инвалид? Ему требовалась помощь. А как стал привыкать, освоился, ее и послали на торф.

– Не горюй, Лизок, – говорила она, – мы с тобой тут ненадолго.

– Ну а как отсюда выбраться? – недоумевала я.

– Ты здесь больше года, должна была завести знакомства, – говорила Паня.

Но это было не в моей натуре – лезть вперед, хвалить себя или заводить полезные знакомства. Работать я умела, а всё остальное было не по мне. Единственное, что я сумела, так это договориться, чтоб наши с ней кровати стояли рядом. Паня была побойчее меня, в ней как-то было больше жизни, хоть и на ее долю досталось немало горя: выкидыш, когда плоду было уже двадцать пять недель, и заключение врачей, что у нее больше не будет детей. Потом Сергей вернулся с войны с медалью, но без ноги и с сильными головными болями после контузии. Но она умела быть живой и общительной, несмотря на беды, сразу узнала, что здесь, оказывается, есть и почта, и телефон, и мы стали связываться со своими родными. Мои просто меня потеряли и не знали, жива я или нет. И мой брат, и Межеричеры.

– Но ведь он всё-таки вернулся, – улыбалась Паня сквозь слезы, говоря о муже. – Значит, всё наладится, вот увидишь! – утешала меня она.

И она была права. Где-то через четыре месяца нам пришел вызов на какой-то завод в Москве. Это Сергей устроился сам и о нас побеспокоился.

Я уезжала из Шатуры, где проработала почти два года, без сожаления. Видимо, война и пропажа мужа так на меня подействовали, что все мои чувства просто застыли от перенесенных бед и тяжестей жизни в ожидании новых неминуемых испытаний. Душе уже не хотелось за что-то цепляться: за людей, быт, работу. Думалось: «Зачем? Ведь всё равно и это отнимут, и тогда будет еще больнее».

А Паня была для меня лучом света, с ней я оживала.

Опять Москва

Я была рада вернуться в Москву. Мне казалось, что и Москва была рада мне. Тут уже меня ждала работа токаря и место в общежитии. На Старую площадь вернулся Игорь, тоже комиссованный после ранения, и мне места там не было. Да меня не очень-то и звали. И мне самой после всего пережитого в доме Ольги Николаевны хотелось сменить обстановку, а может, и всю жизнь. Но я по-прежнему приезжала к ним раз в месяц после зарплаты, стучала в стенку, и меня выбегала встречать и обнимать радостная Люся. За свою работу в Шатуре я получила медаль «За доблестный труд» с портретом Сталина на одной стороне. Я была этим очень горда и хранила ее в шкатулке.

Я хочу еще кое-что рассказать вам об Игоре. Он вернулся с войны за год до ее окончания. Очень изменился, повзрослел, суждения теперь были более серьезными. После контузии стал заикаться и очень этого стеснялся. Последнее ранение его, как я уже говорила, было в легкое, и