До ночи он торчит в своей аптеке –

Не захворал ли кто? «Вот вам пилюлька.

Вот вам, возьмите, мазь. Вот вам микстура.

Меня хвалите только, возвышайте,

Мои златые руки расцелуйте»,

– принялся дразниться и паясничать Петер. Здесь правая сторона занавеса освободила еще некоторую часть сцены и внимание Петера привлекла низенькая дверца в темном углу аптеки, наполовину заставленная деревянной бочкой. Дверца была приоткрыта и сквозь щелку проёма пробивался тусклый свет.

Ход потайной? Там свет…

– изумился барон и недолго думая, направился в сторону двери.

– Трофим! – раздался из зала повелительный женский шепот. Послышалось хныканье ребенка. Это от духоты и зловония разболелась голова у сына Шубина.

– Трофим! – еще громче взревела Авдотья Макаровна, хотя Трофим Афанасьич и без того давно уже суетился над отпрыском, расстегивал ему воротничок рубашки, обмахивал ладонью. – По твоей вине у Борисоньки удар!

– Я-то тут при чём? – с багровым лицом осторожно возмутился Шубин, тряся мясистым подбородком. – Где нянька?

– Ему нужно на воздух, – говорила Авдотья Макаровна желчным голосом. – И пускай врач его осмотрит.

– Уааа-а-а! – хныкал Борисонька и закатывал голубые глазки.

Публика принялась шикать на Шубиных.

– Няня-ааа! – попирая все нормы публичного приличия, в отчаянии возопил Шубин, поскольку закапризничавший сын больно цапнул его за палец. – Господи Иисусе, куда же вы запропастились?

Публика зашикала сильнее. Рядом с Шубиным приземлился помидор. Из темноты возникла до смерти перепуганная няня ребенка и под недовольное брюзжание Шубина, принялась обхаживать Борисоньку. Авдотья Макаровна, не стесняясь и не снижая голоса, костерила своего мужа.

В пустующее кресло подле угнетенного фон Дерксена уселся Тушкин.

– Разрешите присвоить? – Тушкин показал своему покровителю огромный миндального цвета носовой платок. – За кулисами кто-то обронил. Не артисты, у тех поскромнее утиральники.

Фон Дерксен взял платок, рассеяно повертел его в руках.

– Замаранный какой. Прямо струпьями. И вензель закомуристый. Нету у нас таких.

– Да это не вензель, а лоханка, – сказал Тушкин. – Видите ушки? А оттудова веник торчит. Я мигом отстираю.

– Бог знает что… – пробормотал фон Дерксен, продолжая мять в руках платок и пустым взглядом смотря на сцену.

На сцене барон Петер исчез в обнаруженном лазе, оттуда раздавался его голос:

Действительно, он черный, этот ход,

Поскольку узок, мрачен и изгибист.

Не черные ль дела там происходят?

Здесь из-за занавеса донесся какой-то колокольчик и невидимый Алоиз радостно возвестил:

Вот-вот достигну! Унцию воды,

Фунт красной меди, чуть коры дубовой

И виноградный спирт – и я у цели!

Без малого семь лет пути… Не верю!

О, небеса! Хвала вам!

Занавес стремительно отъехал в сторону, обнажив подвал Алоиза. Аптекарь стоял на коленях над бурлящим котелком, от которого в разные стороны исходили многочисленные стеклянные трубки, и что-то в него сыпал. Из двери вынырнул Петер.

Алоиз?

– коротко спросил барон, быстро оглядывая помещение. По его лицу расплылась зловещая ухмылка.

– Ах! – вскрикнула в зале женщина.

Алоиз вскочил, но вместо того, чтобы смотреть на незваного гостя, в ужасе вперил взгляд куда-то за кулисы, вытягивая при этом шею.

Повисла тишина. Алоиз продолжал коситься за кулисы. Крашеный, предупреждая конфуз, повторил:

Алоиз?

– и, не вытерпев, тоже глянул за кулисы. От увиденного он припляснул на месте, будто бы его по ногам саданули дробью. Несколько мгновений артисты недвижимо смотрели в сторону кулис. Затем, опомнившись, Усатый пробормотал без всякого выражения:

– О, Боже. Петер. Ты?

– Да, это я, – с трудом переводя взгляд на Усатого, монотонно ответил Крашеный и продолжил блеклым речитативом: – Шел мимо, порешил зайти за мазью – колено ноет. Видимо к дождю. В такую ночь не спится, право дело. Людей холера косит. Вереницей на кладбище гробы несут солдаты. Костры горят…

Раздался треск половиц. Темной тенью мимо переднего ряда проковыляли два силуэта, с кряхтеньем, согнувшись в три погибели и неуклюже кланяясь присутствующим, волокущие что-то угловатое и тяжелое. Зрители стали показывать пальцами. Ободняковы проводили фигуры взглядом. Крашеный едва слышно произнес:

– Вон, понесли один…

– Дочь бургомистрова была… – тоскливо сымпровизировал Усатый.

Вновь повисла тишина.

– Возьмите себя в руки, – сквозь зубы просипел Усатый напарнику. – Евструшин заклинал играть хотя бы и ад разверзнется под ногами.

– И вас касается! – выпучив глаза, процедил Крашеный и тут же певуче возгласил:

Ну что ж. Пойду.

Тревожась, Алоиз указал на выглядывавшие из плаща барона ножны:

А как же мазь? А это что ж? Кинжал?

Петер запахнул плащ и с деланным равнодушием отчитался:

Да пустяки. Хожу с ним на базар я

Проверить спелость дыни иль арбуза.

Хотя, позволь… Недели три назад

Кинжал прямую сослужил мне службу –

За ведьмой гнались горожане, та

Вскочила резво на коня, чертовка

И верно скрылась бы, но рядом я стоял

Извлек кинжал и обрубил подпругу.

А, пустяки. Пойду…

– Петер зевнул и сделал шаг в сторону лаза.

Постой, барон!

– воскликнул Алоиз, бросаясь наперерез Петеру.

Поверь мне, не колдун я вовсе…

На первом ряду супруга Трофима Афанасьича теряла последнее терпение. Театр она не любила и не понимала, была в нем раза два в жизни и никогда не досиживала представления до конца: всё её раздражало – публика, наряды, кривляния артистов. На посещение ободняковского спектакля Авдотья Макаровна согласилась только из-за обещанных барышей, которые всё никак не вырисовывались. Это представление раздражало её вдвойне, поскольку ко всем перечисленным недостаткам добавлялись неимоверная вонь, посторонние шумы, отсутствие удобных мест. Но самое главное – ничего из того, что обещал Шубин не происходило: глупые актеришки переодевались, читали свои бесконечные глупые диалоги и не было этому конца. Где домик у моря? Авдотья Макаровна вдруг остро почувствовала, что и этот спектакль ей не по силам досмотреть. Но прежде она отомстит муженьку за его свинскую выходку. Авдотья Макаровна обернулась к сидящим позади гостям – там в основном были мелкие чиновники, которым посчастливилось обретаться рядом с первыми лицами города – и промолвила так, чтобы услышал Шубин:

– Господа, знаете ли вы, отчего муж мой Трофим Афанасьевич вас собрал в этом хлеву? Потому что он скупердяй и рохля, – довольная собой, Авдотья Макаровна захохотала и победительно воззрела на супруга.

Чиновнички сидели растерянные, не зная, как им поступить. Шубин же весь побагровел от услышанного и стал как пришибленный, не находя в себе сил даже взглянуть на супругу, не то что пресечь ее выходку. Так прилюдно – перед вчерашними гимназистами – его еще не унижали. Пот градом полился с Трофима Афанасьича, дрожащими руками он стал обшаривать карманы в поисках платка, но руки не слушались. Тогда, в конец раздавленный Шубин принялся утирать пот ладонью – получился один смех.