Публика настороженно следила за происходящим.

– Так вот какая у него роль, – промолвил сторонник той теории, что бутафорщик тоже непременно задействован в спектаклях Ободняковых.

– Экспериментальный театр, – объяснил происходящее некий завзятый театрал. – Хотя что значит «экспериментальный?» Известно, что «четвертая стена» давно уж пала. Не заметить этого может разве что слепой.

Чего ты хочешь? Ты ли это… Карл,

– неуклюже продолжал сочинять Усатый, осторожно подбираясь к самому краю сцены. –

Мясник, расстройством нервным изможденный?

Ну, подойди.

Трифон вдруг ни с того ни с сего пьяно разрыдался и с ружьем наперевес приблизился к помосту сцены. Дамы в зале прослезились вслед за Трифоном. Гагарин и детина в клетчатой кепке держались поодаль. Усатый поманил бутафорщика ладонью:

Ну, лезь в окно.

Трифон сделал шаг к сцене и настороженно остановился, блестя снизу на Усатого мокрыми глазами. После он обернулся и удивленно стал рассматривать зал, будто бы только заприметил находящихся в нем людей.

– Не-не, – сказал он, маша рукою в сторону Ободняковых. – Мои-то баре совершенно другой наружности. Энти, – Трифон смешно присел и произнес по складам: – Раз-одетыи!

Усатый вдруг скомандовал ему вполголоса, доставая из кармана что-то блестящее:

– Трифон, коробок! – и тот в мгновение ока подскочил к помосту и вскарабкался на сцену.

Дело в том, что Трифон хотя и был мужиком, однако ж имел вполне аристократическое увлечение, по своей силе, пожалуй, превосходящее даже и тягу к водке, а именно – всю жизнь коллекционировал он разного рода чайную упаковку. Её имелось у Трифона несметное количество изо всех решительно мест, где только произрастал чайный куст. Были в его коллекции и деревянные ящички из утопающего в зелени магического Цейлона, в коих некогда хранился чай, собранный у подножия горы Пидуруталагала, и жестяные коробки, изготовленные на чайной фабрике в Закавказье, и полотняные чайные мешочки да хрустящие бумажные пакеты из совсем уже неожиданных мест, вроде британского графства Корнуолл, где, как известно, погода весьма прихотлива и правильно вырастить чай – целое искусство. И весь этот скарб Трифон таскал с собою в мешке – пыльный, гремящий, тяжелый. Иногда он выменивал солидную часть своего жалованья на какую-нибудь захудалую картонку и был этому несказанно рад. А Ободняковы, желая порадовать Трифона или поощрить того за хорошую работу, иногда раздобывали новую упаковку из-под чая и кричали извозчику: «Трифон, коробок!» – тот тогда бросал все свои дела и, счастливый, мчался к господам.

Сейчас Усатому было стыдно за свой обман, но при бездействии полицейских на кону стояли жизни, да к тому же Трифон в силу своей тяги к выпивке много какой неправды наплел об артистах и едва не упрятал тех за решетку. Понимая, что представление неотвратимо рушится, Усатый тем не менее не стал далее испытывать судьбу и пытаться уладить конфликт незаметно для зрителя. Швырнув в сторону металлическую коробочку-приманку – она была из-под лекарств – Усатый бросился на Трифона с проворством пантеры. Основной целью было ружьё, однако бутафорщик тут же оценил обстановку и вцепился в оружие мертвой хваткой. Некоторое время борющиеся с мычаньем и пыхтеньем передвигались по сцене, будто бы танцуя под неслышимую музыку неизвестный человечеству свирепый парный танец. Наконец Крашеный, наплевав на всякую художественную условность, бросился «сквозь стену» аптеки на подмогу. Теперь плясали трое: примеряясь к стремительным движениям борющейся за ружье пары, Крашеный ловко охаживал пинками Трифона, хотя по ошибке не единожды доставалось и Усатому. Гагарин и клетчатая кепка бездействовали. Наконец, дождавшись, когда Трифон на секунду лишится равновесия после особенно сильного удара Крашеного, Усатый изо всех сил рванул ружьё на себя, одновременно выкручивая его за шейку стволом вниз. Соперник, не желая упускать оружие, одною рукой машинально схватился за спуск. Раздался выстрел, и Трифон вдруг истошно завизжал, валясь на пол.

– Ай! – вопил извозчик леденящим душу голосом, держась за ногу. – Ой, ляжка!

В зале поднялся форменный гвалт. Усатый деловито выставил перед собой ладонь и вскоре все затихли.

– Мы вынуждены прервать наше выступление, – обреченно произнес Усатый, неумело разряжая ружьё. – Поскольку у нашего… артиста травма ноги. Имеется ли в зале доктор или по крайней мере человек, сведущий в огнестрельных ранениях?

Из-за кулис как ни в чем не бывало появились заспанные Ефим и Афанасий – от здорового сна их окончательно разбудил лишь третий выстрел. Напарники в два счета скрутили Трифону руки, поскольку тот, несмотря на увечье, не оставлял попыток вновь завладеть ружьём.

Ефим, позёвывая, учтиво обратился к Ободняковым:

– Для вашей же безопасности просим-с, господа артисты, выходить через тайный ход и ретироваться, потому как покушение на вашу милость-с…

– Что ж, они уйдут? – услышав слова полицейского, засуетился Шубин.

Не далее, как минуту назад, испугавшись выстрелов, супруга городского головы рухнула в обморок, так и не успев ничего ответить взбунтовавшемуся мужу. Тот давно уже отошел от нашедшего на него внезапно бесовского дурмана и к нему вернулась привычная трусость перед супругой, помноженная на ожидание скорой расплаты за своё необычайно грубое поведение. Шубин понимал, что, пожалуй, перегнул палку. Подобного Авдотья Макаровна не прощала. А здесь ещё незадача со спектаклем. «Коль артисты безмолвно уйдут, не одарив, тогда мне вовсе несдобровать» – холодея, думал Трофим Афанасьич. Над помещенной в кресло Авдотьей Макаровной трудились сейчас прислужники с опахалами, и перепуганный доктор на тоненьких ножках и в пенсне, похожий на цаплю, носился суматошно, повинуясь врачебному долгу, от Шубиной к раненому Трифону и обратно. Городничий тихонько грозился ему:

– Уввволю, сссобака… Упрррятаю!

«А ну как и вправду уйдут? – вновь подумал Шубин, внимательно исследуя выражения лиц топчущихся на сцене Ободняковых. – Что-то таинственное есть на их сердцах, раз подрались с собственным слугою. Раз уж слуге досталось, то нас они и подавно забракуют… Необходимо их срочно разжалобить!» – решил вдруг Шубин и полез на сцену.

Фон Дерксен тоже имел вид сосредоточенный и деловитый.

Еще минуту назад он намеревался отомстить Тушкину за опороченную честь Регины Флюгг, но отвлёкся на происходящее на сцене и будто бы мигом позабыл обо всём личном. Он поднялся из кресла вслед за Шубиным и, не отводя взгляда от сцены, произнес вполголоса:

– Нет уж, так дело не пойтет, – затем, не поворачивая головы, спокойно сообщил Тушкину: – А ну ка, Цесарь, приговоздись ко мне. Ты мне еще нужен.

– Генрих Вильгельмович, – изнывал Тушкин и приплясывал в азарте. – Разрешите закрыть спектакль как подобает? У меня и речь имеется. Сейчас ведь никакой тебе завершенности.

Фон Дерксен разрешения на закрытие спектакля не дал. Вместо этого он подозвал сидевшего неподалеку седовласого надменного старика с огромным, походящим на клюв носом, и они некоторое