Эдема – и так глупо кончить!

– в отчаянии промолвил в сторону Алоиз.

Барон тем временем, прохаживаясь по подвалу, что-то старательно обдумывал. Тень надежды скользнула по его лицу. Вкрадчиво он спросил у Алоиза:

Как ты сказал? Бессмертный Эликсир?

И ты его почти извлек?..

Здесь взгляд Петера упал на одну из полочек в углу помещения. Там в красивой резной рамке стоял портрет девушки. Барон мигом признал в изображенной Лусьен. Лицо его исказилось, он стремительно выдернул кинжал из ножен и указывая оружием на котелок, диким голосом человека, бесповоротно бросившего свою душу в адский костер, крикнул Алоизу:

Ну! Пей же!

Посмотрим, как бессмертье обретешь ты!

В зале кто-то завопил от страха.

И здесь понеслось.

XIII

Выдающийся реформатор театра Евструшин оставил всем артистам благородную идею над-спектакля: когда на сцене творится представление, бытовая реальность обязана уступить, исчезнуть, раствориться. И в это растворение быта в сиянии искусства должны полностью и безоговорочно верить и артист, и зритель – так же, как всякий христианин обязан верить в то, что в таинстве причастия вкушает он вовсе не вино и хлеб, а именно кровь и плоть Христовы. Ответственность в строительстве сего эфемерного здания спектакля, побеждающего самое обыденную реальность, целиком лежит на плечах артиста, поскольку зритель «сам обманываться рад» – был бы спектакль хорош. Нет правды в игре актера, для которого сцена не равна вселенной. «Сцена охраняется сонмами ангелов» – сказано Евструшиным, из чего непременно проистекает, что вторгаться быту в тело представления – святотатство. Но как относиться к тому нахалу, кто, покушаясь на спектакль, спасает ни много ни мало жизни служителей Мельпомены, пусть даже это и происходит случайно?..

После обращенного к Алоизу приказа Петера, в зале наступила мертвая тишина. Затаив дыхание, публика ждала дальнейшего развития драматических событий. Как-то поступит Алоиз? Что скажет? Как спасется? И аптекарь уже намеревался было что-то ответить барону, как вдруг слева от занавеса совершенно не к месту объявился Василий Жбырь в образе жандарма. Ступал он медленно и неуверенно, словно проворовавшийся мальчишка. Пол скрипел под весом его тела. Вся спесь и надменность в Василии куда-то подевались, он испуганно озирался по сторонам, щурился в свете прожектора, смотрел в зрительный зал, одним словом, вёл себя в высшей степени непрофессионально.

Ободняковы застыли, оторопев. Василий портил спектакль. Меж тем, идя сквозь декорации аптеки, Василий неуклонно приближался к артистам – в «подвал». Первым опомнился Крашеный. Понимая, что через мгновение на глазах у сотен зрителей будет нарушена всяческая художественная условность – Василий «пройдет сквозь стену» – Крашеный выпучил глаза и пискнул, от страха импровизируя:

Кого там черт принес? Отряд солдат?

Затем он перешел на шепот, предназначавшийся одному Василию:

– Иди-ка лесом… друг…

И, не сдержавшись, Крашеный замахал руками на переростка.

Василий, как полуоглушенный бык на скотобойне принялся метаться в разные стороны, нигде не находя покоя.

– Аааммммм… – замычал он от страха, пялясь в зрительный зал.

Вилен Ратмирович Жбырь тем временем, подобно сыну, в крайней растерянности рыскал по коридору театра. Он, похоже, безвозвратно утерял из виду разоблаченного им ложного Никифора.

– Упустил! Упустил!.. Ууу! – повторял главный полицейский Чумщска.

Услыхав голос сына, Жбырь мгновенно расцвел и бросился в зал, однако двери уже были наглухо запечатаны. Напрасно Вилен Ратмирович кричал, напрасно колотил в дверь кулаками – дерксеновские остолопы будто оглохли. Им, видимо, обрыдло работать швейцарами. Слёзы навернулись на глаза Вилена Ратмировича.

Василий всё никак не уходил со сцены. Он перестал метаться и наоборот, сделался как будто в столбняке. Внезапно в голове его мелькнул обрывок вчерашнего наставления Ободняковых: нужно быть на возвышенности, дабы зрителю казалось, что полицейский заглядывает в подвал сверху. Василий, поскуливая от страха, стал карабкаться на бочку, стоявшую у входа в келью Алоиза. Ободняковы взирали на происходящее с нескрываемым ужасом. Наконец Василий встал во весь рост и увидел артистов, которые с негодованием делали ему знаки. Он побагровел от натуги, тщетно пытаясь припомнить хотя бы пару слов из порученной ему реплики. До него донесся шепот зала, и здесь вонь и духота всей своею тяжестью обвалились на Василия. Он почувствовал, как в переполненном желудке образуется подвижный ком из пирожков и ищет себе выхода. Дальнейшее произошло так скоро, что Василий не успел предпринять ровным счетом ничего, дабы попытаться хоть как-то сокрыть свой позор от глаз публики. И мы – увы, дорогой читатель! – не можем утаить сей факт, поскольку он крайне важен для фабулы нашей нехитрой повести. Ведь тем самым жизни артистов в который раз за последние пару дней были чудесным образом спасены.

Стоя на бочке, горе-артист согнулся в три погибели и изверг содержимое своего желудка прямо на Ободняковых. Ввиду обостренных до предела нервов и рефлексов, артисты мгновенно нырнули в стороны, прикрывая головы руками и только чудом уворачиваясь от летящего в них обеда. Что было весьма кстати, поскольку тут же раздался оглушительный выстрел и заряд дроби прошил декорацию ровно в том месте, где секунду назад стояли Ободняковы.

– А я-а-а-а и вам н-н-н-и балясник! – послышался из зала срывающийся пьяный ор. Толпа в страхе расступилась. От двери с ружьём наперевес, сильно шатаясь, плелся не кто иной, как ободняковский возничий Трифон. Одежда автомедона была грязна, борода топорщилась паклей. – А ну подавайте мне деньгу! А н-н-н-и-и то!.. – Трифон угрожающе воздел оружие над головой.

Следом за Трифоном тащились основательно набравшийся Гагарин и какой-то коренастый молодец в клетчатой кепке и с квадратным ухмыляющимся лицом. Вилен Ратмирович Жбырь лежал у дверей зала, оглушенный ружейным прикладом. В отсутствии начальника прочие полицейские, коих подле оказалось всего-то двое, озираясь, осторожно бездействовали.

Лёжа на полу, Ободняковы мгновенно признали голос своего заблудшего извозчика.

– Пропал спектакль! – едва не плача, воскликнул Крашеный коллеге.

– Попробуем обставить, – смелея, прохрипел Усатый и поднялся.

Солдат ушел, изгадил мне подвал,

Теперь другой – стреляет, сквернословит,

Желает лавку разгромить, нахал?

Что за денёк – все пьют. Видать холера

Тому виной – от страха пьют. Пойду

Поговорю с сим дебоширом лично,

– без запинки, нарочито торжественно продекламировал Усатый. Он исчез за кулисами и через секунду уже предстал со стороны аптеки. Крашеный тоже поднялся и как ни в чем не бывало прохаживался по подвалу, косясь в зал. Насмерть перепуганный Василий прятался теперь в бочке. Усатый приложил ладонь козырьком ко лбу и стал вглядываться в темноту, пытаясь обнаружить источник стрельбы. Наконец он произнес:

Кого там черт принес? Что ты палишь?

Иль возомнил, что коль избег холеры –

Так можешь что угодно делать?..

– С-с-с-ам ты х-х-ххалера! – уязвленно заверещал