шести стрельцов, возглавляемый сотником, что указывало на важность чинимого ими дела.

Здоровый и лохматый, как лесной вепрь, Шестак Голышкин, не обращая внимания на опасливые взгляды поспешно сторонящихся бояр, подошел к Салтыковым и, небрежно поклонившись, сообщил безотчетно вставшему на ноги Михаилу, что с ним по важному государеву делу настоятельно желает поговорить второй судья на Земском дворе Иван Власьевич Урусов. В помещении на короткий миг установилась совершенная тишина, которая иногда случается в глухую Крещенскую ночь, когда, кажется, сам воздух застывает на морозе. Салтыков зябко поежился, несмотря на жаркий летний день за окнами, и растерянно оглянулся на мать, от неожиданности, кажется, окончательно потерявшую дар речи. Она отчаянно моргала, точно пыталась стряхнуть наваждение со своих глаз, но стрельцы, вставшие по бокам ее сына, не оставляли никакого сомнения в реальности случившегося несчастья. Михаил, так и не дождавшись слов поддержки от матери, обреченно опустил голову и молча пошел вслед за дьяком Голышкиным, сопровождаемый злорадными взглядами собравшихся в царской прихожей вельмож.

Как только стрельцы с нарочитым бесчестием увели начальника Аптекарского приказа на встречу, которая не сулила ему ничего хорошего, Михайло Постник, чинно поклонившись Евникее, вежливо улыбнулся, скрывая за мягким прищуром колючий взгляд.

– Матушка, не соблаговолишь ли уделить мне толику своего драгоценного времени для самой короткой беседы?

Дьяк рукой указал на лестницу, которая вела к небольшой светлице, расположенной над проходными сенями. Услышав слова дьяка, старица вздрогнула, бросила негодующий взгляд на дверь царской Постельной, за которой скрылась инокиня Марфа и, подернув плечами со всем высокомерием, которое могла выказать окружающим, направилась к указанной лестнице. Колачев ехидно улыбнулся и поспешил следом.

С утра молодой царь находился не в лучшем расположении духа. Хмурый Михаил сидел на резном английском кресле «с ушами», подложив под себя мягкую пуховую подушку, и не отрываясь смотрел на небольшой портрет в массивной резной раме, положенный на искусный складной аналой подле его кресла. Он давно уже пропустил время утреннего выхода к ожидавшим в сенях боярам, заставляя их ждать и волноваться.

Постельная комната, мастерски расписанная государевым жалованным иконописцем Прокопием Чириным изображениями сцен из жизни библейских царей Давида и Соломона, казалась ему сейчас уютным убежищем от собственных дурных мыслей и неприятностей окружающего мира. Государев ближний человек, постельничий Константин Михайлович Михайлов уже пару раз заглядывал в комнату – напомнить царю о толпе царедворцев в сенях, но, видя мрачное настроение повелителя, не отваживался беспокоить его нелепыми пустяками.

Марфа, считая себя свободной от придворных условностей, вошла в спальню сына без доклада, громко стуча посохом по налощенным доскам пола. Увидев ее, Михаил поспешно накрыл парсуну покрывалом из золоченой объяри и, поднявшись на ноги, прихрамывая, направился навстречу. Троекратно поцеловав сына в обе щеки и перекрестив склоненную голову, Марфа величественно и грузно осела в кресло, только что оставленное Михаилом.

– Ну, – произнесла она, неспешно осмотревшись и слегка задержав взгляд на парсуне, задернутой тканью. – Я, Миша, свою часть договора исполнила, – она кивнула в сторону закрытой двери, – теперь твоя очередь, государь!

– Да-да, безусловно, матушка! – с грустью произнес Михаил и, сутулясь, как площадной подьячий, склонился над единственным документом, лежавшим на столе.

Не глядя, он размашисто подписал его, присыпал песком и молча протянул матери. Марфа с удовольствием пробежала глазами переданную ей бумагу, победно улыбаясь, свернула в трубочку и убрала в широкий рукав монашеской рясы. Заметив ничем не прикрытую тоску в глазах сына, она ласково потрепала Михаила по плечу, притянула к себе и нежно поцеловала в высокий царственный лоб.

– Не велика потеря!

Криво усмехаясь, Марфа кивком указала на занавешенный платком аналой.

– Чего прятал-то? Не ту ли парсуну, что намедни прислал из Устюга Степка Проестев?

Царь вздрогнул и удивленно посмотрел на Великую старицу.

– Откуда знаешь?

– Я мать, мне положено!

Не спрашивая разрешения, Марфа откинула покрывало. На аналое лежала неплохо выполненная работа ярого караваджиста, дона Алонсо Чурригеры. С небольшого портрета грустно взирала Мария Хлопова, красивая женщина неопределенного возраста. Возможно, причиной неопределенности была безмерная усталость от навалившихся на нее бед и весьма достоверно отраженная художником в каждой черточке лица, а возможно, как судачили злые языки, излишняя полнота, присущая девушке из-за необузданного влечения к сладостям. Ответа, понятное дело, парсуна не давала.

Мать царя уничижительно холодным взглядом осмотрела изображение Хлоповой и небрежно набросила платок обратно.

– Не велика потеря! – равнодушно повторила она. – Любовь – это болезнь, Миша! Вчера ты был болен, а сегодня здоров. Воспоминания о прошлом не заменят тебе настоящего. Жизнь продолжается!

Царь обиженно засопел.

– А разве справедливо, когда прошлым становится то, что могло быть будущим?

Марфа снисходительно улыбнулась.

– Справедливостью люди обычно называют то, что позволяет им жить по своему усмотрению. Государь лишен такой вольности! Единственное, что роднит его с обычными смертными – продолжение рода!

В глазах матери царя неожиданно вспыхнули озорные искорки.

– Ты знаком с дочерью боярина, князя Владимира Тимофеевича Долгорукова? – спросила она и обернулась к своей спутнице. – Машенька, поздоровайся с царем!

– Доброго здоровья, государь! – с поясным поклоном испуганно пролепетала девушка. – Поздорову ли будешь?

Михаил только сейчас обратил внимание на юную спутницу своей матери и воскликнул от неожиданности. С первого взгляда увиделась ему Мария Хлопова, но не та, что была на портрете дона Алонсо, а та, которую знал шесть лет назад и трепетно хранил в сердце – по-детски невинная, свежая, стройная как тростинка и сказочно красивая! Приглядевшись, понял свою ошибку, но образ девушки от того не стал менее привлекательным.

Молоденькая княжна была одета в хорошо подчеркивающий ее стройную фигуру темно-синий летник с вошвами, расшитыми серебром и мелким речным жемчугом. Жемчужные пряди с подвесками украшали девичий венец. В русую косу вплетены были золотые и серебряные нити и цветные шнурки с треугольными украшенными накосниками. Из-под летника выглядывали носки изящных сафьяновых сапожек.

Потеряв дар речи, Михаил непозволительно дерзко, во все глаза, разглядывал юную красавицу, но, заметив готовые брызнуть из прекрасных девичьих глаз слезы смущения, опомнился.

– Спаси Христос, Мария Владимировна! Подобру-поздорову!

В смятении он отвел глаза в сторону и увидел торжествующий взгляд матери.

Глава тридцать первая

Неяркое северное солнце медленно садилось за аспидно-серые макушки столетних корабельных сосен, стройными рядами стоявших за стенами Гледенского монастыря. День клонился к закату. На узком приступке отшельнической кельи сидели, плотно прижавшись плечами друг к другу, старец Иов и отец Феона и сосредоточенно, точно это имело какой-то особый смысл, разглядывали заходящее светило.

– Смутно на душе, отче, – задумчиво произнес Феона, не отрывая рассеянного взгляда от багровеющего неба, – потерял я веру в спасение человека! Праведники, грешники – суть одно! Блаженствующие безумцы, с именем Бога на устах смакующие пороки и упивающиеся своими низменными желаниями. Кто такой пресвитер Варлаам? Кем должно считать этого зверя в человеческом обличье?

– Люди зовут таких святым сатаной!

– Как?

Старец медленно, точно продолжая размышлять о чем-то своем, повернул голову к отцу Феоне.

– Понимаешь, – произнес проникновенно, – спасаются ведь не праведники и не грешники, а осознавшие свое несовершенство перед ликом Божьим и принесшие ему искреннее покаяние. Все таинства и традиции имеют значение, лишь поскольку помогают человеку увидеть свою неспособность без помощи Господа очиститься и стать богоподобным. Заповеди и церковные установления – только средства