к познанию этой неспособности. Если они приводят верующего к пониманию, то полезны. Если же вводят в самомнение и гордыню, то становятся средством его гибели.

Иов пригладил ладонью длинную седую бороду, хитро улыбнулся и слегка двинул костылем по плечу отца Феоны.

– Вспомни, сын мой, как Христос в Евангелии назвал подобных «праведников»: «Змии, порождения ехиднины! Гробы, окрашенные снаружи!» А в народе о таких говорят: святой сатана!

Какое-то время они сидели молча, тихо наслаждаясь теплом летнего вечера, стрекотанием кузнечиков и легкими порывами мягкого, свежего ветра, со стороны поймы реки несшего с собой запахи цветочного меда, лугового разнотравья и живой рыбы.

– Благость и велелепие! – с мечтательной улыбкой на устах произнес старец, не отрывая взгляда от заката. – Было бы жаль покидать эту благодать, если бы не осознание, что через три дня предстоит наблюдать мне несказанно высшую красоту обители райской!

– Ты о чем?

Иов, не меняя выражения, взглянул на обескураженного Феону, и в этом взгляде читалось все без лишних слов.

– Обстоятельства, сын мой, таковы, что, покончив с мирскими делами, с душевной радостью завершу я перед рассветом свой земной путь! Одно меня мучает и не дает покоя. Из-за него и позвал тебя в свой последний час перед кончиной!

– Слушаю, отче.

– Знаю, идет ко мне из краев далеких человек, и так складывается, что не успеет он вовремя. Прошу, помоги ему!

– Не понимаю, чем и как, но просьбу твою я постараюсь выполнить. Что хоть за человек идет?

– Об том не ведаю. Сам поймешь! Просто пообещай.

Феона только руками развел.

– Что ж, обещаю!

– Спаси Христос! Вот и последний лист книги жизни моей мы с тобой перевернули!

– Тебе не страшно?

– Мне радостно! Черта истинного философа – постоянное ожидание смерти, а не страх перед ней!

– Отче, позволь мне остаться и проводить тебя?

Старец ждал этого предложения и согласился без раздумий.

– Вот и славно! Это будет добрая ночь!

Они проговорили до самого утра, не сходя с приступка старой кельи. Разговор тянулся неспешным чередом, словно обладали они неограниченным запасом времени и вовсе не уходил старец в последнее свое путешествие. Все же, как в душе ни старался, не уследил отец Феона. Старец ушел безгласно и кротко. Просто в какой-то момент перестал отвечать. Обеспокоенный Феона посмотрел на старика, внутренне уже понимая, что произошло. Иов неподвижно сидел на пороге, положив голову на руки, крепко державшие посох. Его неподвижные глаза смотрели прямо перед собой на багряную дымку начинающегося рассвета. Иов улыбался.

– Легкой дороги домой, отче! – с горечью прошептал Феона, ладонью закрыв старику глаза и медленно, точно ждал чего-то, перекрестился. Чуда не случилось.

Монах поднял на руки почти невесомое тело, отнес в келью и осторожно уложил в сосновую колоду, наконец исполнившую свое прямое назначение. Прочитав над телом молитву, Феона поцеловал Иова в лоб, сложенные на груди жилистые руки и медленным шагом вышел во двор, чтобы известить людей о потере, постигшей их со смертью великого старца!

Из-за скоропостижной кончины Иова незамеченной оказалась подготовка к отъезду из монастыря царских дознавателей: Федора Шереметева, Богдана Глебова и всех их людей, а также решившего вдруг примкнуть к обозу Степана Проестева. Суета, связанная со сборами московских гостей, не могла идти ни в какое сравнение с их же прибытием в Гледенскую обитель. На этот раз все было тихо.

Вселяющий в людей безотчетный страх начальник Земского приказа ждал Феону на лавке в проходных сенях, у выхода из архиерейских палат.

– Отче, поговорить надо!

– Изволь. Где?

– Не здесь. Давай там?

Проестев указал на распахнутую дверь кельи, обычно служившей малой приемной и рабочей комнатой иподиакона. У входа в келью стояли два молчаливых кряжа со скучающими лицами, более напоминающими нечесаные морды жующих степную колючку верблюдов.

– Мои пострелята, – усмехнулся Проестев в ответ на немой вопрос монаха, – так, на всякий случай!

Феона предпочел промолчать. Они зашли в келью, и дверь с треском закрылась. Комната была пуста. Из мебели: лавка шириной в три четверти аршин, укрытая ветхими сафьяновыми тюфяками, стол, застеленный беленым сукном, прожженным посередине на целую пядь с кувырком, оплывающий огарок свечи, торчавший прямо из расщелины между досок стола, и походный письменный прибор.

– Мне жаль старика. Он ведь был твоим другом?

Начальник Земского приказа уселся на лавку, жалобно скрипнувшую под тяжестью его не столь грузного, сколь жилистого, плотно сбитого тела. Жестом он пригласил монаха устроиться рядом, но Феона вежливо отказался, оставшись стоять на ногах.

– Полагаю, Степан, мы здесь не для выражения сочувствия? Извини, я достаточно знаком с тобой, чтобы не поверить!

– Опрометчиво! – оскалился Проестев в подобии улыбки, тут же, впрочем, сделавшись строгим и сосредоточенным.

– Хотя ты прав. Я не знаю, был ли ты когда не прав? Надеюсь, что проницательность и здравый смысл и сейчас не подведут тебя.

– Что ты хочешь?

– Хочу? Спросить, не желаешь ли передать мне послание одной знатной госпожи, неосторожно отправленное сумасшедшему священнику? Оно способно наделать много шума, попади в ненадежные руки!

– А твои руки, значит, надежны? – насмешливо спросил Феона, слыша за дверью беспокойное шевеление «пострелят».

– Безусловно! – без тени улыбки заявил Проестев, сверля монаха взглядом. – Тем более для простого монаха оно совершенно бесполезно!

Феона ненадолго задумался, вынул из-за пазухи однорядки сложенное вчетверо письмо, взятое из тайника отца Варлаама, и без тени страха или сожаления положил на стол перед собой.

– Откуда узнал?

– Работа такая!

Проестев неспешно раскрыл послание инокини Марфы и внимательно прочитал его от начала до конца. При этом выражение его лица ни разу не изменилось. Словно челобитную в приказе просматривал. Дочитав до конца, он хладнокровно поднес письмо к свече. Толстая бумага не сразу вспыхнула, а сначала почернела, обуглилась по краям, и наконец яркие языки пламени с сизым дымом охватили все послание. Проестев не выпускал его из рук, пока самый маленький кусочек горевшей бумаги не стал нещадно жечь пальцы. Бросив на стол, он прихлопнул пепел ладонью, разметав его по комнате.

– Зачем? – спросил Феона.

Проестев равнодушно пожал плечами.

– Вот мудр ты, отец Феона, а простых вещей не понимаешь. Сын с матерью помирятся, а тем, кто по дурости и недомыслию встал между ними, не поздоровится. Я – не дурак! Я хочу жить долго и счастливо!

Он поднялся со своего места, вытер испачканные сажей руки о белую скатерть и оправил кафтан.

– Все, Григорий Федорович, давай прощаться. Надеюсь, пути наши впредь не пересекутся. Честно – надоел ты мне за эти годы хуже полыни горькой!

– Твои слова, да Богу в уши! – улыбнулся Феона. – Только скажи мне, Степан Матвеевич, на прощание, обязательно было убивать лекаря Преториуса, да еще так затейливо?

Проестев холодно посмотрел на монаха и мрачно ухмыльнулся.

– У каждого из нас свое понимание правосудия!

На монастырском дворе стояли богатые колымаги и деревенские подводы, доверху забитые коваными сундуками, ящиками и огромными тюками с разнообразной рухлядью. К высоким бортам на крючьях были приторочены плетеные корзины со свежей снедью, клетки с верещащими от страха свиньями и голосящими петухами. Мимо беспрестанно сновала многочисленная прислуга царских сановников, поднося к телегам новые мешки и баулы, и конца этому, кажется, не было. Обоз готовился к отъезду.

Феона, не обращая внимания на сборы, прошел мимо телег и вышел из