монастыря через калитку у Сторожевой башни. Расстелив на траве свой видавший виды палий, он устроился между двух берез на краю обрыва и предался размышлениям. Но уединиться ему в этот день было не суждено. Довольно быстро отыскал его здесь боярин Федор Шереметев. Ни слова не говоря, расстелил он на земле свою дорогую епанчу и устроился рядом. Долго просидели они на обрыве. Глядели на водную гладь у подножия монастырского холма, вспомнили былое: светлые и печальные события давно минувшего, войну и мир, оставленных в прошлом подруг и навеки ушедших друзей.

– Поехали со мной, Гришка! – пылко воскликнул боярин, хватая друга за рукав рясы. – Чего тут делать? У меня кусок в горло не лезет, как подумаю, скольких наших уже нет!

Он крепко стукнул себя кулаком по лбу.

– В голове одни мертвецы, скоро живых не останется!

Феона улыбнулся горячности старого приятеля.

– Как был ты безбожник, Федька, так и остался!

– Никогда я не был безбожником! – обиделся Шереметев.

– Я только смерти опасаюсь. А вдруг там ничего нет, – он указал пальцем на небо. – Совсем! Это значит, я не смогу попросить прощения у тех, кого обидел при жизни, или не наслажусь, наблюдая, как горят в геене огненной враги мои!

Феона глубоко вздохнул и, размышляя, что ответить другу, швырнул в реку небольшой камень. Камень, не долетев до воды, упал где-то в прибрежных кустах, спугнув стайку мелких пичуг, сидевших на ветках.

– Беседа о смерти как таковой бессмысленна, – произнес он наконец, – потому что «смерти вообще» не бывает, смерть всегда чья-то – моя, твоя или старца Иова. Но я понимаю тебя, размышление о собственной смерти не просто вызывает паршивое чувство: это такая мысль, которая не умещается в голове, которую невозможно взять в толк. Однако то, что ты, мой друг, задаешь себе подобные вопросы, уже неплохо!

Отец Феона потрепал друга по плешивой голове.

– А с тобой я не поеду. Здесь мое место, Федя!

Боярин понимающе кивнул и лукаво улыбнулся.

– Ну, значит, я к тебе приеду!

– Ты?

– Я! Когда-нибудь закончится моя служба при дворе. Приеду. Приму постриг и будем мы тут с тобой оба-двое! Только ты смотри – не сдохни вдруг, меня дождись!

– Не сдохну! – до слез рассмеялся Феона и крепко обнял за плечи мешковатого, внешне неуклюжего и безмерно трогательного друга.

Выпучив глаза, прибежал испуганный слуга с сообщением, что обоз к отъезду давно готов стоит. Господа одного боярина дожидаются. Шереметев в самых витиеватых выражениях отослал служку обратно к обозу и порывисто, с потешным стуком, ткнулся лбом о голову Феоны.

– Гляди, Гришка, слово дал!

Не желая выставлять напоказ свою слабость, он поднялся на ноги, не оборачиваясь и вытирая рукавом предательски набежавшие слезы, засеменил за слугой. Скоро он скрылся в калитке Сторожевой башни. Феона не стал провожать. Как и все люди, сильные духом, иногда он был излишне чувствительным и не любил прощаться. Он остался сидеть на месте, наблюдая, как за водной гладью слившихся в единый поток Сухоны и Юга, на отложистом берегу Северной Двины в туманной дымке тонули сероватые стены, золотые купола и крытые потемневшей от времени дранкой крыши Великого Устюга.

Эпилог

Три дня спустя после кончины старца Иова в крохотной часовне Успенской церкви отец Феона «вычитывал» покойного. Делал он это вторую ночь подряд, сменяя братьев, читавших молитвы днем. Иов лежал в гробу, накрытый по пояс священным покровом, расшитым крестами, молитвами и образами святых. Его сложенные на схимническом аналаве руки держали погребальный крест, а на груди лежала икона Спасителя. Лицо умершего скрывал глубокий куколь. Лишь седая борода старика виднелась снаружи.

Пришедший после утренней службы Маврикий благоговейным шепотом сообщил, что в Троицком соборе почти все готово к отпеванию. Феона кивнул, не оборачиваясь, и принялся читать «Последование по исходе души от тела». Маврикий, всегда испытывавший робость перед мертвецами, крестясь, поспешил выйти. Он встал у открытой двери, по недомыслию перекрыв большую часть света, попадавшего в часовню. Феона недовольно обернулся, но ничего ему не сказал и вернулся к чтению канона. Он почти закончил, когда со стороны входа послышались голоса, перешедшие в бурный спор.

– Нельзя. Не положено, – увещевал кого-то Маврикий.

– Нам бы, отец, хоть одним глазком глянуть, – отвечали ему нестройные голоса, – пусти Христа ради!

– Не пущу, – упрямился послушник, не поведшийся на лукавое повышение в монашеском чине, – в храм, на отпевание приходите. Там увидите.

– Маврикий, что происходит? – раздраженно спросил Феона.

– Тут мужики немого притащили. Говорят, старец нужен. Он им во сне приснился!

Феона положил псалтырь на аналой и вышел из часовни. Во дворе стояли три изможденных крестьянина в запыленных, латаных зипунах из крашенины, под которыми виднелись давно не стиранные красные косоворотки. Сапог на них не было. Вместо сапог были грязные онучи и разваливающиеся при ходьбе лапти, перемотанные пеньковой веревкой. Держались мужики вместе, плотно прижавшись друг к другу плечами, точно на бой или драку шли, а в глазах за прямым вызовом читалась робость и нерешительность.

«Родственники», – подумал Феона, окинув их быстрым взглядом, а вслух спросил:

– Кто такие? Зачем шумите в святом месте?

Мужики, испуганно моргая, стащили с лохматых голов суконные колпаки и, прижав их к груди, низко поклонились.

– Не гневись, отче! – произнес старший, почти старик. – Нам бы старца повидать. Сами мы с Большой Журавки, из-под Ряжска, Микифора Матвеевича Рукина людишки.

– Откуда? – не поверил своим ушам Феона. – Это же на засеке[95]. От нее до Устюга тысяча верст. Неужто пешком притопали?

– Зачем? Мир не без добрых людей. Где подвезут, где накормят. Ну и ногами, конечно, пришлось… Не без того.

Говоривший вытер колпаком усталое лицо и с надеждой посмотрел на отца Феону.

– Отче, помоги, допусти до старца, Христом Богом молю!

Заскорузлым крестьянским пальцем он ткнул в своих спутников.

– Это сыны мои, Митька да Фрол. Фрол нормальным вырос, а Митька немым. До десяти лет болтал без умолку, а как в четвертом году[96] Азовский ага Дос-Мухаммед деревню нашу дотла спалил, замолк парень. С тех пор двадцать пять лет молчит! Мы-то привыкли. Немота – она в хозяйстве не сильная помеха. А Митька переживает. Бобылем живет! И вот как-то приснился мне старичок сердитый. Пальцем грозит. Говорит: веди, щучий сын, Митьку ко мне в Гледенскую обитель. Я его вылечу! Проснулся, а Фрол тот же сон рассказывает и Митька мычит, руками на дорогу тычет! Посовещались и решили идти. Подумали, не может такой сон пустым быть, да вот опоздали чуток!

Старик тяжело вздохнул и скорбно развел руками.

– Пусти, святой отец! Мы на него хоть одним глазком взглянем! Напрасно, что ли, столько верст сюда шли?

– Идите, – отступил в сторону Феона, пропустив мужиков в часовню, – видимо, вы и есть те люди, о которых говорил старец перед смертью.

Паломники почтительно, на цыпочках вошли вовнутрь и приблизились к гробу, едва слышно переговариваясь между собой. Пробыли они там совсем не долго. Неожиданно в часовне раздался ужасный грохот и душераздирающий вопль, вслед за которым из распахнутой двери пулей вылетел ошалевший Митька, голосящий от страха.

Феона перехватил убегающего со всех ног калеку за ворот зипуна и сильно встряхнул, едва не выкинув мужика из его ветхой одежды.

– Я