— Бедный теленочек… Бедняга… Вчера, поди, еще был жив… Вот так и человек, — подытожил Лейба-горбун свою проповедь и при этом хорошенько окунул большой кусок мяса в хрен. — Так и человек… Сегодня жив, а жавтра…

Тут реб Лейба разинул рот со «слабыми жубами» так, что у Файвки аж мурашки по спине поползли. Мягкая косточка вместе с мясом и хреном целиком исчезла внутри. Морщинистые щеки тяжело заработали: маловато места для такого куска. Острый хрен, видно, ударил в нос, потому что реб Лейба принялся сопеть, чмокать и втягивать воздух, чтобы остудить жжение. При этом он сладко и сдавленно вздыхал и поводил бровями: то удивится, то нахмурится. Один глаз слезился и жмурился, другой глядел с издевкой. Лейба-горбун менял выражения лица до тех пор, пока, с божьей помощью, не преодолел сопротивление хрена и косточки и с усилием все не проглотил. Сквозь жалость к теленку и гримасы прорвался наконец, словно тоненький цыплячий писк, конец начатой давеча мысли:

— …помер.

Этого конца пришлось ждать так долго, что иной бы и не понял, о чем речь. Что помер, кто помер? Но у Файвки была голова на плечах, и он быстро сообразил, кто помер. Помер человек, подобный куску телячьего жаркого, который Лейба-горбун только что «шъел» с хреном. Да, помер… Прав Лейба-горбун: нужно есть телят и при этом жалеть их, нужно взимать процент и сетовать, жениться на такой красавице, как Башева, и вздыхать… Но разве Гершка-умник даст послушать реб Лейбу и чему-нибудь от него научиться? Этот дурак все раскачивается, как дрейдл[147], который уже собрался свалиться на бок, и талдычит, перечисляя членов дедкиной семьи, как перечисляют имена десяти сыновей Амана[148]во время чтения мегилы:

Мышка за Машку… мышка за кошку, кошка за собачку, собачка за внучку, внучка за бабушку, бабушка за дедушку…

И вытянули репу! — победоносно закончил Гершка.

Дай бог здоровья этой тыквенной голове! Повезло его престарелому деду: все-таки вытащили, в добрый час, репу!

Чтобы заполнить всю страницу Екатеринославом, Файвке осталось написать еще две строчки. Но Гершка-учитель выдернул у него тетрадку из рук. С минуту он качал своей тыквенной головой с распухшим, расковырянным носом над Файвкиными каракулями и только затем огласил свое мнение на чистом русском языке:

— Будешь трубы чистить, будешь!

Файвка не понял, почему он должен стать именно трубочистом. Неужели действительно все, кто плохо пишут слово Екатеринославъ, обязательно будут чистить трубы? И кто в этом виноват? Кто просил Лейбу-горбуна усаживаться напротив, чавкать «теленочком» и вытаскивать из него косточки? Сколько раз Гершка-умник сам начинал глотать слюнки? Чистить трубы — это очень грязная работа. С другой стороны, напугать ребят в хедере тоже было бы совсем неплохо. Например, когда все учат Пятикнижие с Раши, в хедер входит Файвка, весь измазанный сажей, как черт: щетка — за поясом, через плечо переброшена веревка с веником и железной десятифунтовой гирей. Зубы и глаза сверкают, а чтобы произвести еще большее впечатление, было бы неплохо при этом жевать кусок свежего белого сыра. «Ах, что это? Кто это?» — пугается ребе, а он, Файвка, только сверкает белками глаз из-под измазанного сажей лба и жует сыр…

— Бери книжку! — прикрикнул на Файвку Гершка-умник и пробудил его от сладких грез.

2

Теперь они поменялись ролями: Зельдочка выписывала в тетради новенькие с иголочки строчки Екатеринослава, а Файвка учил по книжке очень любопытную историю, которая называлась «Сказка о дедушке и репке». Тоже мне новость! У него перед глазами тут же запрыгали бабушки с дедушками, внучки с собачками и кошки с мышками. И все они, такие маленькие, глупенькие, с репками в руках или в лапах, отплясывали гопака… А Гершка-умник велел глядеть в книжку, читать слово за словом и переводить… Но поскольку Файвка уже знал все наизусть, большого ума для этого не требовалось: он пустил свой язык гулять между строчками, как прежде свое перо среди русских букв. И, слава богу, все само собой получилось!

Вдруг в середину удивительно свежей истории про упрямую репку вторгся веский голос Лейбы-горбуна:

— Ай, ал нахрейс бовел шом йошавну…[149](При реках Вавилонских, там сидели мы…)

Он произносил благословение с закрытыми глазами. Его густые брови затемняли глаза и придавали лицу горбуна странную сумрачность. Погруженный в добровольную слепоту, Лейба-горбун чесал свою сивую бороду растопыренной пятерней. Нащупав крошку, он медленно клал ее на стол и пожимал сутулыми плечами, будто говоря: «Кошмар, сколько хлеба зря пропадает во время еды!»

— Ай, зхейр адейной ливней эдейм… хоэймрим ору ору… бас-бовел хашдудо…[150](Припомни, Господи, сынам Едомовым… когда они говорили: разрушайте, разрушайте… дочь Вавилона, обреченная на разрушение…)

Но Лейбе-горбуну не суждено было спокойно закончить благословение и хорошенько переварить теленка, который еще вчера был жив и которому он, Лейба-горбун, уподобил человека. Входная дверь стыдливо отворилась, и Гитка-лавочница, низкорослая вдова, вкатилась в темноту каменного дома, словно клубок лохмотьев и поношенных платков. Она подошла к Лейбе-горбуну и хотела начать свои жалобы, но тот остановил ее взмахом руки:

— Ну, о! Ну!.. Мелеха-эйлом… (Владыка вселенной…)

Это означало, что сейчас он занят с Богом и не может отвлекаться на людей.

Гитка-лавочница было попятилась, но тут же сообразила, что теперь-то как раз подходящий момент, самое время, чтобы смягчить сердце Лейбы-горбуна. Ведь реб Лейба только что отобедал и у него, наверное, хорошо на душе, вот он и смилостивится.

Вытаскивает вдова замерзшие руки из-под платка и принимается не только ртом, но и руками умолять Лейбу-горбуна, словно жертва разбойника:

— Реб Лейба, что же вы со мною делаете? Нешто у вас нет жалости к трем моим сироткам? Ведь вы у меня хотите описать за долги и постель, и ту малость товара, что есть в лавочке… Что же это, как же так?

Лейба-горбун отвечает ей вопросом на вопрос, улыбаясь и покачивая ермолкой, как отец родной:

— Баавур шмей а-годейл, ки у эл зон у-мфарнес?.. Ашер боро… кхе-кхе… Коомур! Пейсеах. Ёдехо. У-масбиа… Борух ато адейной… (Потому что ради Имени Своего великого Он питает… Которых создал… Как сказано: раскрываешь ладонь Твою и насыщаешь… Благословен Ты, Господи…)