Расстроенная, вернувшись домой, я поделилась своей добычей с фрау Митуш». Оголтелое мародерство и готовность поделиться последним шли рука об руку. Стяжательство и бессребреничество, социальное разложение и солидарность в одном флаконе. Один из примеров того, что мораль не исчезла, а просто адаптировалась к новым условиям; границы дозволенного были не уничтожены, а лишь отодвинуты. Позже Маргрет Бовери прибавила к предыдущей записи: «Для нас в условиях имущественного хаоса еще долго было чем-то вполне естественным брать все, что можно, и давать все, что кому-то нужно. Возмущение запоздалых, не заставших всего этого возвращенцев тем, что мы съели их варенье, пустили на дрова их стулья и еще долго воровали электрические лампочки в общественных местах, нам казалось смешным».[194][195][196]

Организаторский талант: один человек останавливает поезд, остальные собирают уголь.

Подобное недоумение или возмущение испытывали и дети, когда видели, как воруют их матери, или когда их самих посылали воровать, что во многих семьях в условиях безотцовщины было обычным явлением. Совместные головокружительные акции, такие как запрыгивание на движущиеся поезда с углем или грузовики, благоприятствовали объединению соседей или совершенно незнакомых друг с другом людей в преступные шайки. Дети сбрасывали уголь на дорогу или железнодорожную насыпь, взрослые мгновенно его собирали. В феврале 1948 года Rheinische Zeitung писала о том, как перед кёльнским оперным театром такие банды облегчали останавливавшиеся на перекрестке грузовики с угольными брикетами: «Дети, как саранча, мгновенно вскарабкивались в кузов и швыряли брикеты вниз на мостовую или на тротуар, где их так же проворно собирали их сообщники». Ловчее всех была девятилетняя девочка, раньше занимавшаяся балетом, как она потом рассказала корреспонденту. Она восседала на груде брикетов в кузове грузовика, который оказался слишком высоким для мальчишек, и бросала уголь вниз. «Брось и мне несколько штук! Мне еще ни одного не досталось!» – клянчила какая-то старушка в фетровом капюшоне, подставляя сумку. Высшим пилотажем в воровстве угля считалось отцепление от состава целых вагонов, которые потом, после отправления поезда, спокойно разграблялись. А если не удавалось отцепить вагоны, состав останавливали на одном из перегонов и быстро сгружали уголь.[197]

Церковные иерархи помогали гражданам избавляться от угрызений совести, если таковые имели место. Кёльнский кардинал Йозеф Фрингс в 1946 году, в разгар «голодной зимы», в своей знаменитой новогодней проповеди релятивизировал седьмую заповедь – «не укради»: «Мы живем во времена, когда горькая нужда позволяет человеку брать то, что ему необходимо для сохранения своей жизни и своего здоровья, если получить это иначе – посредством труда или просьбами – не представляется возможным». Пастырское слово вызвало широкий резонанс, власти возмутились, Фрингс смягчил формулировки, но было поздно: на смену выражению «организовать», «сделать», пришел новый термин: «сфрингсить» или «фрингсануть». «Где взял уголь? Сфрингсил». Позже на этом промысле попался и сам кардинал Фрингс: во время одного из регулярно проводившихся в кёльнских учреждениях обысков британцы обнаружили у него внушительные запасы нелегально добытых брикетов.

Хочешь жить – умей вертеться. Таков был лозунг того времени. В Берлине один парикмахер-беженец, которого каким-то ветром занесло в столицу, взломал дверь чужого парикмахерского салона, хозяин которого куда-то запропастился – не то погиб, не то бежал, – и принялся стричь, брить и завивать чужих клиентов, а те с радостью и благодарностью приветствовали эту творческую инициативу. В Мюнхене один такой же предприимчивый гражданин, заметив, что американские солдаты помешаны на шварцвальдских часах с кукушкой, которыми приводили в восторг своих жен и подружек в Иллинойсе или Сент-Луисе, принялся скупать их в деревнях и продавать янки. Перед американским бюро путешествий в Мюнхене обосновался инвалид на костылях, удивительно похожий на Гитлера. Он позволял фотографировать себя за плату на фоне плакатов, рекламирующих туры в Лондон или на Ривьеру. «Приходилось шевелиться, чтобы прокормить троих детей», – признавался один дрезденец в полицейском протоколе. Да, «приходилось шевелиться» или «быть начеку». То есть быть расторопным, ловким, хорошо информированным, на лету хватать любую возможность чем-нибудь поживиться. Те, кто не умел «организовывать», «фрингсить», не упивались сознанием своего морального превосходства над другими, а кусали локти от досады на свою глупость. «Нам не хватало ловкости», «мне это было не по душе», «воровать мой отец не умел, зато в искусстве доставать, организовывать он был виртуоз» – такие оценки характерны для рассказов и воспоминаний об эпохе великого «фрингсинга». Честно или нечестно – эти категории тут не работали; важно было только одно: достаточно ты поворотлив для теневой экономики или нет.[198][199]

Между вагонами многие отправлялись за город, чтобы «организовать» себе пропитание. На обратном пути такие предприимчивые горожане и сами нередко становились жертвами грабителей

Особенно острый дефицит правового сознания можно было наблюдать в сфере нелегальной торговли кофе. В деревнях на бельгийской границе она носила массовый характер. Ввиду высоких пошлин в британской зоне контрабанда кофе приносила огромную прибыль. Полицейские меры борьбы с этим злом приняли такие угрожающие масштабы, что вскоре появилось понятие «кофейный фронт». Во время столкновений с полицией погибли 31 контрабандист и два таможенника. Поскольку служащие таможни не решались стрелять в несовершеннолетних, детей вскоре стали активно использовать и в этой сфере. Причем ставка делалась на их численное превосходство. Дети и подростки сотнями устремлялись через границу с карманами, набитыми кофейными зернами, и таможенники просто не в состоянии были задержать их, а если им и удавалось схватить кого-нибудь, то уже вечером их приходилось отпускать, потому что детские приюты были переполнены малолетними нарушителями, совершившими более тяжкие преступления, чем контрабанда кофе. В своем художественном фильме 1951 года «Греховная граница», снятом в манере итальянского неореализма, Роберт А. Штеммле воздвиг своеобразный памятник ахенским детям-контрабандистам. Он набрал 500 детей и подростков (половина из них были из Берлина); съемки проходили на месте реальных событий, то есть на германско-бельгийской границе. Многие сцены – как эти беспризорники штурмовали железнодорожные насыпи, как удирали от таможенников и полицейских, прошмыгнув под колесами трогающихся с места поездов, и пересекали границу подобно стаям саранчи, – стали самыми яркими страницами в истории послевоенного кинематографа. Кстати, не в последнюю очередь и потому, что Штеммле показал, насколько тонкой была грань между добром и злом. [200]

Юные ахенские контрабандисты пользовались моральной поддержкой церкви, которая в духе проповеди Фрингса неоднократно выступала против применения оружия на границе. Контрабандисты отблагодарили ее по-своему. Церковь Святого Губерта в Нидеггене, которая находится прямо на «кофейной границе», сильно пострадала по время печально известной битвы в Хюртгенском лесу в начале ноября 1944 года. После воззвания клира с просьбой о пожертвованиях на восстановление церкви контрабандисты отвалили столько денег, что церковь вскоре вновь