воссияла в своей прежней красе и с тех пор получила второе, неофициальное название: церковь Святого Мокко.

Берлинский журнал Ja в статье «Мы – преступники», опубликованной в новогоднем номере за 1947 год, подвел итоги противозаконных действий средней буржуазной семьи. Семья из трех человек, которая «живет не богато, но все же живет», для достижения этого скромного достатка непременно должна была нарушить множество правовых норм и законов, которые и были перечислены в статье: незаконное присвоение деревянной балки из разрушенного дома, приобретение мужских американских ботинок военного образца на черном рынке, хищение десяти оконных стекол со своего рабочего места, предоставление заведомо ложных сведений о себе для получения карточек на нижнее белье и т. д. Все это были правонарушения, составлявшие неотъемлемую часть обычной повседневной жизни читателей журнала. Совокупное число преступлений всех членов семьи гарантировало им – если бы их вина была доказана – наказание в виде двенадцати лет и семи месяцев лишения свободы. Статья заканчивается словами: «…а мы – это то, что раньше называли примерной, законопослушной семьей».[201]

«Кто не мерз, тот воровал, – лаконично констатирует Генрих Бёлль. – Каждый мог обвинить каждого в воровстве». Не менее лаконичен в своих формулировках был сам закон. В серии брошюр «Право для каждого» говорится: «Каждый должен довольствоваться полагающимся ему количеством продуктов питания и предметов первой необходимости». Должен был довольствоваться. Но не довольствовался. И не мог довольствоваться. «Феномен преступности принял в Германии масштаб и формы, каких еще не знала история западных культурных народов», – писал криминолог Ганс фон Хентиг в 1947 году. Во всеобщем игнорировании или отрицании правовых норм Хентиг видел начало новой фазы краха цивилизации. Причем его шокировало не столько огромное количество тяжких преступлений, таких как убийства и ограбления, – в 1946 году только в Берлине было зарегистрировано 311 убийств, – сколько угрожающий рост числа мелких правонарушений. Он, как и его коллега Карл С. Бадер, говорил о «депрофессионализации преступности», вхождении ее в будничную жизнь широких масс.[202][203][204]

Главный редактор газеты Die Zeit Эрнст Замхабер констатировал в своей передовице от 18 июля 1946 года, что в стране царит «закон джунглей», что «Германия существует в двух параллельных мирах»: в одной ее части люди живут на продовольственные карточки, в другой процветают черный рынок и темные дела. «Эти два типа населения Германии легко отличить друг от друга – достаточно проехать в трамвае или в городской электричке. Там мы увидим изможденные лица людей из мира обесценившихся денег, тех несчастных, что месяцами вынуждены обходиться одной тысячей калорий в день, полупризраков, выжженных изнутри и пухнущих от голода. Рядом с ними сидят люди из мира реальных ценностей, из мира менял (мы даже не будем употреблять выражение «дельцы черного рынка»), упитанных, здоровых и довольных жизнью. Тот, кто может позволить себе закурить в трамвае сигарету, живет по ту сторону закона». Да, эти два мира существовали всегда, пишет дальше Замхабер, но раньше люди, презирающие закон, предпочитали действовать под покровом темноты. «Теперь же преступники вышли на свет божий. Еще хуже то, что они своим отрицательным обаянием оказывают опасное влияние на остатки буржуазной среды. Дух беззакония бродит по стране, разъедает и без того уже очень тонкую стену, отделяющую хаос от порядка».

Нам, привыкшим к мысли о том, что всюду таятся секс и преступления, те проступки и прегрешения, которые называет Замхабер, кажутся сегодня смешными: «Какой сапожник сегодня примет у вас заказ, не приставив вам к горлу нож и не потребовав в качестве дополнительной платы сигареты? Какой портной станет обслуживать клиентов, не выторговав себе очевидную, осязаемую выгоду?» С другой стороны, вторая экономика грозила поглотить первую. Легальным способом люди получали все меньше и меньше услуг и товаров.

Нелегальные стороны жизни имели свои прелести, которые давно распробовали и представители буржуазии. «Фрингсинг» иногда доставлял массу удовольствия. Даже такой серьезный и морально уравновешенный человек, как Рут Андреас-Фридрих, дочь тайного советника, разведенная супруга директора фабрики и заслуженная участница Сопротивления, открыл для себя радость «фрингсинга», выходящего за рамки скучного, прозаического добывания всего необходимого. «Трофеисты» – так она называла себя и своих друзей, которые гордо демонстрировали друг другу все, что им удавалось урвать. У русских она позаимствовала выражение «цап-царап», которое победители использовали для обозначения оголтелой конфискации велосипедов и чемоданов. «Цап-царап», – говорили русские, отнимая у какого-нибудь нищего бедолаги чемодан, и это звучало почти утешительно. «Цап-царап», – говорила теперь и Андреас-Фридрих. Или: «Сбор трофеев». В такой редакции понятие «воровство» теряло значительную часть своей отрицательной семантики. Андреас-Фридрих писала в своем дневнике: «В Берлине еще много такого, что называется „цап-царап“. Пока что лишь очень немногие вернулись в буржуазно-правовое русло. Покинуть его, без сомнения, гораздо легче, чем найти дорогу назад… Мы не собираемся оставаться трофеистами. Но нам трудно бросить это занятие. Гораздо трудней, чем мы думали».[205]

А в самом ли деле в Германии существовали два мира, как это представлял себе главный редактор Die Zeit? Два мира, хорошо отличимые друг от друга, – легальный и нелегальный? Или моральные принципы выживания уже не знали этого «либо – либо», а включали лишь «как то, так и это», «в зависимости от…» или «в большей или меньшей степени»? И не был ли этот вопрос на фоне того, что немцы натворили, вообще смехотворным?

Если на минуту отвлечься от послевоенных будней и взглянуть на дебаты о степени криминализированности среднего гражданина из исторической перспективы, то они могут показаться совершенно абсурдными. В глазах всего мира «немцы» своими военными преступлениями и геноцидом давно сделали себя преступниками. Они ушли из цивилизации, из круга наций, в которых права человека были не пустым звуком. Глубина падения их как народа, степень дезавуированности была понятна лишь эмигрантам. В самой же Германии даже противники нацистского режима, которым было стыдно за этот режим, не сознавали до конца масштабы позора своего народа. Ни миллионы убитых евреев, ни преступления Вермахта не смогли вытравить из сознания большинства немцев уверенность в том, что порядок и честь – «фирменные» добродетели германской нации. Тем страшнее было для них увидеть, как в условиях послевоенного хаоса преступность стала в их стране нормой.

Трудно представить себе более извращенное коллективное восприятие действительности: если за границей в крахе Третьего рейха видели шанс ресоциализации немцев, то сами немцы только сейчас начали опасаться падения в пучину преступности. Если мы сегодня легко произносим словосочетание «нация преступников», то сами немцы начали чувствовать себя преступниками только после войны – потому что воровали уголь и картошку. То, что только в Германии полмиллиона евреев были ограблены, изгнаны из своих жилищ и в конце концов 165 тысяч из них убиты, даже не упоминалось ни в одном исследовании возможных причин кризиса правового сознания. Мысль