И в годы, опошленные призывом Гизо[187]«обогащайтесь» (обращенным к Аристиду Саккару и ему подобным), не только изменить, но и сохранить старый город, в котором наконец стало возможным любоваться открывшимся взгляду собором Нотр-Дам или фасадами Лувра!

Когда-то, еще в начале XIX века, в Пале-Руаяле было множество лавок, трактиров, игорных заведений. Сад изменился мало: те же статуи, те же аркады, только магазины и дорогие кафе – в сумраке галерей. Цветники восхищают посетителей: сочетания растений и их цветá и оттенки – настоящая школа высокого вкуса. Фонтаны сверкают зыбкими струями, нежно туманя воздух светлыми брызгами. Парижане и парижанки всех возрастов, туристы со всех концов земли читают, вяжут, мечтают, едят сэндвичи, дремлют…

Лувр. Пирамида

Современность врывается сюда агрессивно, но весело и со вкусом. Огромные и мощные создания известнейшего ныне скульптора Арнальдо Помодоро, выставленные здесь в 2002 году, выглядели отлично: гигантские металлические ажурные сферы поддержали в Пале-Руаяле дух революций, по счастью художественных! А вот забавные и дерзкие черно-белые «пеньки» колонн работы модного художника Даниэля Бюрена и по сию пору дразнят склонных к консерватизму посетителей, но, видимо, поселились здесь навсегда: многие к ним привыкли.

Вопреки или благодаря потрясениям город обретал новые ритмы, явилась новая толпа, суетная, элегантная, мерцающая нарядами, жестами, самóй столичностью. Менялся усталый Париж, наполненный в буквальном смысле слова «блеском и нищетой». Впрочем, еще в 1840 году Эжен Фромантен[188]заметил в письме из Парижа: «Здесь красота умеет заставить не видеть уродство, и это во всем и повсюду». Таким был Париж и таким остался.

Панорама Парижа с Монмартра

Улица Ренн от Монпарнаса к набережной Сены, Бульвары – все это возникло лишь в османовском Париже, как и улица 4 Сентября, бульвар Мажента, парки Монсури и Бют-Шомон[189]. Это улицы, проходя по которым думаешь – вот он, настоящий Париж.

На картах Парижа, издававшихся в середине XIX века, принято было показывать не только существующую планировку, но и намечаемые новые проспекты. Непреклонно прямые красные и синие линии рассекают густые старинные кварталы. Случалось, проходя по какой-нибудь из этих улиц, я замечал срезанный угол дома, искусственный (как мне казалось) перекресток – следы «сабельных ударов», которые можно сравнить с глубокими шрамами от операции, сохранившей жизнь.

Париж стал городом респектабельным, столичным, фешенебельным, обретая новый урбанистический комфорт и тот облик, который определяет и сегодняшнее от него впечатление. Что и говорить, иные романтические уголки и здания исчезли, но исчезли в центре города и зловонные трущобы, темные и опасные закоулки.

Париж вольно вздохнул, ветры рванулись в простор «прорубленных» широких авеню. Новые водопроводы, стоки; в домах наконец стали появляться ванные комнаты и даже вполне современные гигиенические устройства. «Eau et gaz à tous les étages»[190]– гордая формула нового комфорта родилась именно тогда.

Экипажи катились все быстрее, «сабельные удары» открыли путь новым маршрутам омнибусов (со времени Всемирной выставки 1855 года они стали двухэтажными), к концу 1860-х их было уже более тридцати. Каждая линия отличалась цветом карет и сигнальных фонарей (желтый батиньольский омнибус с красными фонарями – почти действующее лицо в романе Золя «Добыча»). Грохот колес наполнял город, смягчаясь в центре новым, макадамовым покрытием улиц, стремительное мерцающее движение текло по проспектам, где еще не осела пыль недавних строек.

Каждую перемену Париж сумел обратить на пользу собственному великолепию. Ошеломляющий контраст широких эспланад и площадей, нежданно открывающихся в проемах узких средневековых улиц, особый синкопированный контраст величественного и миниатюрного, парадоксально синтезирующий ясную грандиозность нового с грацией былого, – все это, кстати сказать, оценили и обессмертили импрессионисты.

Ничто в Париже не кажется избыточным или слишком пышным. Иронизируя над роскошью, в которой живут их персонажи, и Мопассан, и Золя все же любуются ею, да и сами к ней стремятся. Золя презрительно говорит о «пышной помеси всех стилей» в особняке Саккара, но восторженно – о «необычайной роскоши»: как не вспомнить недавно цитированные слова Гоголя о «мелких, но сильных законах, от которых не в силах отказаться и сами порицатели их»!

Древние говорили: строит богато тот, кто не умеет построить красиво. Справедливейшая мысль, с которой одна лишь парижская реальность решается спорить!

Это удивительный талант – умение пышную роскошь сочетать если не с безупречной и строгой красотой, то с ощущением некой веселой и своеобычной эстетики, с элегантностью, которая не поддается анализу. Но создает единую для всего Парижа атмосферу веселой неги и простодушной радости.

Вид на Гран-Опера

Все это сгущается в центре города, где на прямом, пробитом при Османе бульваре, названном его именем, сияют знаменитые «большие магазины» (grands magasins – так назывались прежде универмаги) «Прентан» и «Лафайет». Мозаичные фасады «Прентан» («Printemps») дышат подлинной обольстительной роскошью «Дамского счастья»[191], дух Октава Муре, лукавого поэта миллионной торговли, словно витает над сверкающими прилавками нынешнего универмага. Раззолоченные фасады ресторанов, лавок и кафе, помпезные – банков и отелей сливались в зрелище если не утонченное, то великолепное благодаря парижской атмосфере, которая способна растворить даже пошлость в поэтическом сияющем тумане. Кто рискнет настаивать на том, что Гранд-Опера – шедевр высокого и строгого зодчества? Сколько бы раз ни проходил я мимо, неизменно охватывало меня какое-то смущенное восхищение. Самое сердце мировой столицы, толпа вокруг, и все любуются этим нагромождением статуй, лепнины, позолоты, лампионов, балюстрад, этой запредельной помпезностью!