Не хочу сказать, что парижанин с бокалом кира[174]у стойки бедного и невеселого кафе счастливее знающего лишь мишленовские рестораны богача. Но вот то, что и он проживает жизнь с ощущением ее полноты и ценности, все-таки, наверное, правда.

Парижане рано ложатся спать и не так уж часто вспоминают золотые праздники больших ресторанов, хотя при случае с наслаждением принимают в них участие – «одно из удовольствий жизни», и какое!

Иное дело – кафе. Но к ночи и они пустеют. Печально кафе с приспущенными железными шторами, где почти все лампы погашены и пирамиды поставленных на столы стульев – чтобы удобнее было мести пол – делают зал совсем темным и мертвенным. Париж закрывает вход в свою гостиную, и тот, кто ищет позднего приюта, уже не находит его и идет от одной полузакрытой двери к другой, и одиночество откуда ни возьмись стучится в сердце прохожего, если он не парижанин.

Как всегда в Париже, надо дождаться утра.

Конечно, даже ночью не гаснут огни в легендарном «Селекте» на Монпарнасе и в «О Пье де Кошон» («Свиная ножка») – раззолоченном, в красном бархате и зеркалах двухэтажном брассри у Форум де Алль, куда и нынче приходят полакомиться лучшим в Париже луковым супом – знаменитым gratiné, вовсе, кстати, недорогим. Но это действительно иная жизнь – искристые вкрапления в пленительную череду парижских будней. Ну а «Селект» – вообще отдельная глава: сердце Монпарнаса, заведение, изо всех сил старающееся удержать память о его золотом веке.

На рассвете о вечности на свой лад напомнит и шум теперь уже поднимающихся над окнами кафе штор, и запахи круассанов, кофе, влажных садов, и сам едва ли засыпающий когда-нибудь Париж. Утро непременно возвращает надежду, как слова песенки Дассена «Le Jardin du Luxembourg»:

Moi, je suis presque bien

La vie continue…[175]

Надежду на то, что и в самом деле все хорошо. Ну или почти (presque) хорошо.

Универмаг «Прентан»

Таков Париж. Дымы над его крышами – идеи для всего мира. Груда грязи и камней, если угодно, но прежде всего – существо, наделенное духом. ‹…› Дерзать – вот цена прогресса. ‹…› Заря дерзает, когда занимается.

Виктор Гюго

Говорят, что вид на Эйфелеву башню с Правого берега, с высоты Трокадеро, этот всем знакомый вид, – банален. О нет. Он великолепен!

Миллионы, миллиарды открыток, изображений на сумках, блузках, бейсболках, вульгарные миниатюрные и гигантские модели, башни-часы, барометры, термометры, брошки, брелоки, чернильницы, перечницы etc. – ничто не способно отнять хоть толику божественного величия от этого отважного сооружения.

Эйфелева башня

«Не надо злословить по поводу общих мест. Нужны века, чтобы создать каждое» (мадам де Сталь[176]). Париж не боится избитых истин, и взгляд всегда находит радость в отчаянном взлете башни, в высоких облаках над нею, в тумане, где, случается, прячется ее верхушка, в пыльной осенней позолоте деревьев Марсова поля, рядом с которыми прихотливые и вместе аскетичные конструкции кажутся еще грациознее и значительнее.

А возвращаясь к максиме мадам де Сталь, следует сказать, что башня строилась отнюдь не «века»[177], зато входила в сознание мира действительно очень долго. И победа ее над общественным мнением – окончательная и триумфальная.

Феерический процесс ее возведения стал спектаклем длиной в два года – приходить смотреть, как она строится, сделалось модным. Но сооружение трехсотметровой башни, грозившей изменить столицу, превратиться в ее «зрительную доминанту», приводило в смятение даже радетелей новизны.

Эйфелева башня в самом деле изменила Париж: он стал иным и для тех, кто взглянул на город с высоты в триста метров, и для тех, кто увидел в облаках вершину башни. Здесь алгебра, поверенная гармонией (Пушкин), явила совершенный синтез со стилистикой ар-нуво (art nouveau)[178]. В литературе ее восславили Аполлинер и Кокто. Супо[179]писал: «Видимая сквозь деревья, Эйфелева башня представала деянием, исполненным отваги и гордости».

Логика совершенной функциональности, единство стиля во всем, от размаха устоев до лифтовых механизмов и заклепок, – все это придает сооружению некую вечную значительность. Небоскребы Дефанса и других окраин давно переросли ее, но, как известно, не высота определяет впечатление монументальности, а место и пропорции. И с Правого берега – от Трокадеро, и от Эколь Милитер – с Левого берега (это, так сказать, «канонические» точки зрения) она не перестает восхищать масштабом и тяжкой точностью, с которой стоит на земле.

Телефонная будка. Площадь Ростана

Башня подстерегает нас и бережет, пугает и забавляет. «Вы в Париже, – напоминает она, – я всегда здесь!» Весело и даже немножко страшно, когда в случайном просвете улицы Она возникает совсем рядом, видимая лишь небольшой, но гигантской своей частью, сплетением могучих ажурных конструкций, уходящих в головокружительную высь, и можно различить отдельные балки, крепления, даже заклепки и эту геометрическую машинную «жюльверновскую» орнаментику. Циклопический фантом, несоразмерный обычным домам и общим пропорциям города! И даже опытный путешественник, которого не удивишь и подъемом на нью-йоркский Эмпайр-стейт-билдинг, глядя снизу на эти металлические балки, арки, кронштейны, тросы, на алые коробочки лифтов, уже более ста лет возносящиеся на трехсотметровую высоту, на парижское небо, кажущееся совершенно феерическим и еще более парижским сквозь эти, простите за трюизм, «железные кружева», испытывает и восторг, и наивное удивление тем, что на исходе позапрошлого века сумели выстроить нечто подобное.