Его лондонский доктор не мог сказать, сколько Энтони осталось жить, и поэтому обратился с этим вопросом к своему старинному другу, врачу из Сан-Франциско. Учитывая состояние иммунной системы Энтони, сказал друг, он может «ожидать прожить еще два года и надеяться на четыре».

В последующие недели Энтони рассказал, что ему снится много снов. Например, ему снились падающие с небес самолеты и вгрызающиеся в землю торнадо. В одном сне он увидел, что СПИДом болеют все. Мы интерпретировали этот сон следующим образом: если СПИДом больны буквально все, то его просто не существует. Энтони был одинок, напуган и чувствовал себя полностью изолированным от мира.

Все это время Энтони продолжал рассказывать о своей жизни и о своих чувствах, но говорил все меньше, а потом в один день замолчал вообще. Время от времени, приходя ко мне, он разговаривал со мной о работе, семье, знакомых или визитах к врачам, а потом погружался в молчание. В другие дни Энтони просто ложился на кушетку и все пятьдесят минут не произносил ни слова.

– Мне просто очень печально, – сказал он мне в конце одного из таких сеансов.

Мне трудно передать атмосферу этих сеансов – гнетущую тяжесть и абсолютную тишину, царившую в моем кабинете. Но тишина эта не притупляла моих чувств, наоборот, я слушал внимательнее, чем обычно. Я сидел, подавшись вперед, на самом краешке своего стула.

Тишина бывает разного свойства. Когда пациент, сложив на груди руки и не закрывая глаз, просто отказывается говорить, наступает беспокойная тишина. Сразу за признаниями очень личного или, скажем, сексуального характера следует неловкое молчание.

Молчание Энтони было совершенно другим, потому что он не сопротивлялся и не чувствовал никакого стыда. В обычной ситуации я могу начать расспрашивать надолго замолчавшего пациента, о чем он в этот момент думает и что чувствует. Я пару раз попробовал задать такие вопросы Энтони, но скоро понял, что таким образом только вторгаюсь в его внутренний мир и вызываю у него лишнее беспокойство.

День за днем я сидел рядом с Энтони, а его молчание становилось все более и более глубоким. Он лежал практически без движения, дышал медленно и ритмично, и в один день я вдруг увидел, что он крепко уснул. Когда это случилось впервые, он проснулся в смущении.

– Я, наверно, просто слишком устал, – сказал он. – Сколько я проспал?

Но вскоре у него вошло в норму спать по десять-пятнадцать минут почти каждый сеанс, а раз или два в неделю не просыпаться до самого конца. Он сказал мне, что на сон это, по его ощущениям, было совсем не похоже. Скорее это было похоже на отключку под общим наркозом. И каждый раз он не имел никакого представления, сколько проспал.

Прежде всего я подумал, что он спит во время сеансов, потому что слишком напуган, чтобы спать по ночам дома. Со мной он чувствовал себя в безопасности, ведь я присматривал за ним, пока он спал.

Иногда ему снились сны. Однажды, где-то месяцев через девять с начала психоанализа, Энтони лежал на боку. Он посмотрел на книжный шкаф, стоящий у противоположной стены моего кабинета, закрыл глаза и погрузился в сон.

Проснувшись через двадцать минут, он рассказал мне, что во сне листал медицинский справочник и нашел в нем фотографию, на которой в разрезе было изображено тело матери с плодом в утробе. Иллюстрация, как ни странно, была «живая». Он мог видеть, как через пуповину, связывающую мать и дитя, циркулирует кровь. Подпись под картинкой гласила: «Ребенок инфицируется кровью ВИЧ-позитивной матери». Налетевший порыв ветра начал перелистывать страницы книги, «как в кино, когда ветер переворачивает странички календаря». И тут Энтони проснулся.

Отталкиваясь от всего, что мне было известно об Энтони, и от своих собственных представлений о процессе переноса – то есть о том, каким образом мы конструируем друг друга в соответствии с заложенными в нас в раннем детстве шаблонами, я посчитал этот его сон выражением желания быть ближе ко мне, но вместе с тем и держать определенную дистанцию. Он хотел чувствовать, что находится под моей защитой, но и опасался, что я буду для него токсичен.

Мы пришли к следующему выводу: он боится, что мои слова причинят ему вред, что он от них заболеет, как тот нерожденный ребенок, инфицированный своей матерью.

– Меня пугает, – сказал Энтони, – что если мы только заговорим или даже просто подумаем обо всем этом, то я заболею.

Мне казалось, я понимал все, что происходит в процессе психоаналитической работы с Энтони, и даже оформил свои мысли в виде лекции. Но вскоре после публикации этой лекции в International Journal of Psychoanalysis у меня стали возникать определенные сомнения в правильности написанного. Энтони по-прежнему засыпал во время сеансов, и, насколько я мог видеть, мои интерпретации его поведения никаких результатов не давали. Я почувствовал, что его молчание все больше затягивает и меня самого.

* * *

В процессе работы мне приходилось просиживать рядом с пациентами многие тысячи часов, и постепенно у меня выработался своеобразный внутренний будильник, срабатывающий ровно через пятьдесят минут. Но в присутствии Энтони мои внутренние часы начали давать сбои. Теперь одни сеансы пролетали, по моим ощущениям, за считаные минуты, а другие, казалось, наоборот, длились бесконечно.

Один раз я уже собирался сказать Энтони, что нам пора закругляться, но потом взглянул на часы и обнаружил, что с начала сеанса прошло всего несколько минут. В тот момент я ему этого не сказал, но у меня возникла мысль, что он хочет остановить время. Остановить время, чтобы вечно пребывать в текущем моменте, где он не был болен, где ему не грозила смерть.

На третьем году процесса психоанализа иммунная система Энтони рухнула окончательно. Некоторое время количество CD4-лимфоцитов в его крови и так было ниже нормы (от 500 до 1500 клеток на кубический миллилитр), но потом внезапно упало еще больше, со 175 до 43. Когда количество CD4-клеток в крови человека, зараженного вирусом иммунодефицита, падает ниже 200, у него диагностируют СПИД.

Несмотря на то, что Энтони хорошо выглядел и пока ничем не болел, становилось все вероятнее, что в скором времени он падет жертвой пневмоцистозной пневмонии или какого-нибудь другого потенциально смертельного инфекционного недуга.

«Мы с коллегами обсуждали ваш доклад, – сказал мне один именитый американский психоаналитик, – и я решил спросить вас, зачем вы тратите время на этого пациента. Ведь он все равно скоро умрет. Почему бы вам не помочь кому-то, у кого есть будущее?»

Через несколько дней после того, как мне сообщили о критическом снижении количества CD4-клеток в крови Энтони, я получил письмо с приглашением на клинический семинар за границей и решил выступить там с рассказом о его случае.

Я хотел сделать это, потому что у меня было ощущение уникальности нашей с ним работы, потому что чаще всего помощь ВИЧ-инфицированным людям ограничивалась советами и психологической поддержкой, то есть тем, что Энтони называл сладкими пилюлями. Он говорил мне, что самой лучшей поддержкой всегда считал правду, какой бы горькой и болезненной она ни была. В любом случае я был убежден, что психоаналитикам с пациентами такого типа уже в самое ближайшее время придется сталкиваться все чаще и чаще.