Нас пригласили осмотреть дом, и мы вошли, но за все полчаса, пока мы были внутри, отец ни разу не показал виду, что узнает в доме хоть что-то. Когда мы уже шагали обратно к машине, он повернулся ко мне и сказал:

– Нет, наверно, это какой-то другой дом.

– Давай пройдемся вверх по улице и осмотрим остальные дома, – предложил я.

– Да нет, ничего, давай просто поедем дальше, – ответил отец.

К нам подошла моя жена, и я сказал ей, что отец не узнает дом.

– Я просто думаю, что это не он, – сказал отец.

– Мы можем спросить у соседей, может, кто-то что-то знает, – предложила моя жена. – Я позову Алекса.

– Нет, лучше не надо. Я хочу уехать, – возразил отец.

– Папа, мы такой большой путь проделали, нам совершенно не обязательно так быстро отсюда уезжать, – сказал я.

– Нет-нет… ничего. Просто поедем дальше.

Мы проехали еще девять миль до Негрово (это была даже не столько деревня, сколько просто группа из трех или четырех крестьянских хозяйств), чтобы посмотреть на ферму, некогда принадлежавшую моему прадеду.

Давным-давно мама рассказала мне, что в трехлетнем возрасте отца отдали бабушке с дедушкой, потому что матери нужно было ухаживать за его младшими братьями и сестрами. Львиную долю своего детства отец подолгу жил здесь в одной спальне со своим строгим, религиозным дедом.

Алекс поговорил с нынешней хозяйкой дома, и она дала разрешение походить по ферме. Отец показал нам старый дом, сельскохозяйственные строения и конюшню. Посмотрев на ферму с вершины холма, он сказал нам, что когда-то тут была еще и мельница.

– Да, она по-прежнему существует, – сказал Алекс, – вон она, впереди, около дороги.

– Нет, мельница была гораздо больше, – возразил отец. – Это, наверно, не она.

Мы подошли с зданию и, заглянув в пыльные окошки, увидели внутри круглые жернова. Всем, кроме отца, было ясно, что это именно та самая мельница и что за последнюю сотню лет здесь мало что менялось.

– Папа, мне думается, дело в том, что все предметы кажутся нам очень большими в детстве и маленькими, когда мы видим их снова во взрослом возрасте. Я думаю, это та мельница, о которой ты говорил.

– День уже близится к концу, – пробормотал отец. – Думаю, нам пора возвращаться обратно.

Мы сели в машину и всю дорогу до гостиницы молчали. Только Алекс спросил, не будем ли мы возражать, если он включит радио.

На следующее утро мы должны были съездить в курортное местечко в Карпатах, куда каждое лето ездило на отдых все отцовское семейство, но я уже начал сомневаться, что в этом будет какой-то смысл. Мы последовательно объезжали все запланированные места, но того разговора с отцом, которого я так ждал, все не происходило.

В тот же вечер мы с Алексом сели выпить по кружке пива, и я извинился перед ним за то, что мой отец не оценил всю проделанную им поисковую работу.

Алекс выслушал меня, кивая головой, а потом рассказал о другой своей клиентке, женщине из Буэнос-Айреса.

Ее родная деревня, состоявшая из нескольких десятков дворов, находилась на польско-российской границе.

– Сначала деревня была разрушена фашистами, – рассказывал мне Алекс, – а потом все, что от нее осталось, вывезли Советы. Они пустили на строительство даже булыжник со старых дорог.

Эта женщина связалась с Алексом, и они вместе приехали в ее родные места.

– На месте деревни остался только большой дуб, который когда-то стоял на главной площади, – сказал он.

На следующий год женщина привезла свою сестру, через год – подругу, потом – детей, потом – внуков. Каждый год они с Алексом шли через поле к расположенному в полумиле от дороги старому дереву, и уже оттуда женщина начинала прогулку по уже несуществующим улицам и домам своей деревни. «Здесь был дом моей бабушки, – говорила она, – тут стояла синагога, вон там жила я».

Алекс поставил на стол свою кружку.

– Там нет вообще ничего, но она видит все. А в случае вашего отца, все осталось на своих местах, но он ничего не видит. – Он посмотрел мне в глаза и добавил: – Все они воспринимают это по-разному.

В аэропорту отец заметил, как я вручил Алексу конверт.

– Ты ему заплатил сверху? – возмутился отец. – Ты просто псих! За что ему еще приплачивать?

Я почувствовал, как во мне закипает накопленное за последние дни раздражение.

– Он же все нашел, папа. Больше, чем он, для нас никто не смог бы сделать.

* * *

Позднее, уже в Лондоне, вернувшись к своей психо-аналитической работе, я вдруг подумал, что отцовское «помню-не помню» было наглядным выражением одной простой психологической истины – места, в которых больше нет любимых нами людей, становятся для нас чужими и совершенно незнакомыми.

Больше того, я стал все сильнее беспокоиться, правильный ли подарок я сделал отцу на его юбилей. Я часто говорил со своими пациентами о том, что подарки могут быть достаточно жестокими попытками управлять людьми… Может быть, так было и в моем случае? Что я хотел от отца, когда приглашал его в это путешествие?

Кроме всего прочего, эта поездка помогла мне понять, что Холокост лишил моего отца возможности вспоминать о своем детстве. В детстве его все время куда-то отправляли из дома, сначала на дедову ферму, потом – в школу.

И я вдруг, как никогда раньше, ощутил его чувство заброшенности и понял, что Холокост затмил воспоминания о перенесенных в детстве тяготах. Избежав уничтожения, о своем детстве он мог сказать только одно: «Я был счастлив».

Потом, где-то через год после этого путешествия, я наткнулся на газетную статью о конных походах в Шотландии. Я вырезал эту заметку и послал ее сестре, сказав, что это может ее заинтересовать. Когда она была маленькая, отец каждые выходные водил ее кататься на лошадях в расположенный неподалеку конный клуб.

У меня даже где-то сохранилась сделанная мамой фотография: моя двенадцатилетняя сестренка с улыбкой наблюдает за тем, как отец седлает лошадь.

Мне помнится, я однажды спросил отца, где он научился так хорошо управляться с лошадьми. Он начал было рассказывать мне, что много занимался с лошадьми, когда был мальчишкой и жил на ферме у деда, но как только я спросил, была ли у него когда-нибудь своя собственная лошадь, он просто встал и ушел прочь… Приблизительно так же, как в первый вечер в Мукачеве.

Естественно, все эти воспоминания заставили меня задуматься о том, какую жизнь я выбрал для себя самого: часами сидеть наедине с другими людьми, думать, стараться быть рядом и не уходить в себя. И пациенты чаще всего продолжают сотрудничать со мной, только пока мне это удается.

Иногда я поступаю как Алекс, то есть веду пациентов к самому началу, используя еще существующие ориентиры. Я тоже помогаю им попасть в невидимый, но вполне осязаемый мир.