— Нет, всего лишь съязвишь. Но тут ты абсолютно прав. Впервые за десять лет у нас дебет сошелся с кредитом. Теперь у нашего центра бездефицитный бюджет.

— Ну, тогда тебе недолго ждать благословения швейцарской церкви. Кстати, как Жанетт предпочитает произносить — «бугалтер» или «бухгалтер»?

— Бухгалтер, разумеется, — ответил Фриц.

— Само собой. Я слышал, точно так же произносит это слово и господин Кинаст, бывший прокурист «приносящей доход сберкассы». Муж той женщины, что держала на коленях мою голову, когда я подыхал, истекая кровью. Бухгалтер. Почти как «бюстгальтер». Но ничего похожего на «адюльтер» — не на тот слог падает ударение. Жанетт — то, что надо для твоего благочестивого дома. Уж она постарается, чтобы Моника не добралась до ваших денег.

— В этом ты можешь быть уверен. Не доберется даже с помощью адвоката из Пфальца. Закадычного дружка Хельмута Коля! Можешь себе представить такое после всего, что мы с ней пережили?

— Очень даже могу.

Они сидели рядом на задней террасе и наблюдали за ливнем, который хлынул таким шумным водопадом, что дух захватывало, во всяком случае приходилось повышать голос, что в разговоре о столь деликатных вещах было не совсем уместно. Возмущенная глумлением над собой природа репетировала всемирный потоп.

— А как обстояли дела у вас? — спросил Фриц. — У Руфи ведь были деньги.

— И довольно много, я думаю.

— Ты думаешь? — удивился Фриц. — А самих денег ты не видел?

— Не видел, — подтвердил Зуттер. — Мы жили, не объединяя наших состояний. На этом настояла Руфь. Доставшееся ей от тети наследство не должно было играть в нашей жизни никакой роли.

— Однако же сыграло. Теперь наследник — ты.

— Нет, я ничего не унаследовал. После смерти Руфи ее состоянием распоряжается адвокат, исполнитель ее завещания. Он выплачивает мне ежемесячную ренту, ровно столько, сколько я получал, работая в газете.

У Фрица на какое-то время отвисла челюсть.

— Ты получаешь ренту из наследства своей жены, но само наследство тебе не принадлежит?

— Так мы с ней договорились, — пояснил Зуттер. — «Пока я жива, ты кормишь меня, — сказала Руфь. — Я буду кормить тебя, когда умру. Мне тетины деньги достались незаслуженно. А она их выстрадала. Ради них она терпела своего мужа». Из этих денег Руфь оплатила наш дом, вот и все. «Мой рак и так обходится мне слишком дорого, не хватало еще тратить на него деньги», — говорила она.

— А если заболеешь ты? — спросил Фриц.

— У меня обязательная страховка, а что сверх того, оплачивает адвокат. Например, за шутку с прострелом моего легкого ему пришлось выложить кругленькую сумму.

Устроившись на сухом краешке настила под шиферной крышей, кошка пристально вглядывалась в шевеление сочной зелени под ударами дождевых струй. Морщины на лице Фрица словно застыли.

— Ты хочешь сказать, когда у тебя появляются расходы, ты отсылаешь счет адвокату, и он оплачивает его из твоих же денег?

— Примерно так. Но это, как ты уже слышал, не мои деньги.

— Эмиль, — сказал Фриц, — но ведь ты же не под опекой?

— В финансовом отношении — под опекой, и это меня устраивает. Я не люблю иметь дело с деньгами.

— И кто же этот твой… этот ваш адвокат?

— Доктор Шпитцер.

— Почему именно Шпитцер? Этот реакционер! Этот головорез!

— Драматический тенор, — сказал Зуттер, — специалист по правам человека. Его бухгалтерские счета всегда на высоте. Не я его выбирал, а Руфь. Roma locuta, causa finita[19].

— Речь, должно быть, идет о миллионах, — прошептал Фриц.

— Вполне возможно, — согласился Зуттер. — Но меня это никогда особенно не интересовало. Ты знаешь, Фриц, я рос в трудных условиях, у нас дома говорили только о том, чего у нас не было: все о деньгах да о деньгах. Поэтому я поклялся, что никогда не стану ими заниматься. Независимо от того, будут они у меня или нет. Матушка Фортуна позаботилась, чтобы это мое желание исполнилось, и деньги у меня действительно были благодаря Руфи. И для меня стало делом принципа жить так, словно у меня их нет. Этот принцип разделяла со мной и Руфь, в ее миллионах мы не нуждались.

— Господи, везет же людям. И на что тратятся эти деньги?

— Руфь поддерживала несколько фондов, как и ее тетя. «Врачи без границ», «Гринпис» и еще парочку других, о которых она не любила распространяться. Для одной религиозной общины в Индии она основала монастырь.

— И ты еще удивляешься, — совершенно серьезно заметил Фриц, — что кто-то хотел убрать тебя с дороги?

— Кому это могло понадобиться? — спросил Зуттер.

— Как кому? — рассеянно переспросил Фриц. — Я не сыщик, я всего лишь теолог, но дай мне десять минут, и я отыщу тебе сотню мотивов.

— Валяй, — весело согласился Зуттер.

— Для управляющего наследством Руфи ты обременительный нахлебник. Твоя ежемесячная рента — это же чистая трата денег. Эту графу расходов вполне можно убрать.

— Что ж, Шпитцер на роль преступника вполне сгодится. Валяй дальше.

— Ему и не надо было делать это своими руками. Ты говоришь, что не знаешь, на что тратятся деньги. За этим может стоять организация, которая возьмется быстро решить твой вопрос.

— Ну вот, в игру вступает мафия. Какая же — русская или чеченская? Или ограничимся классической из обеих Сицилий?

— Послушай, — сказал Фриц, — я не шучу. И прежде всего вижу одного бесспорного подозреваемого — тебя.

— Но я же не мог стрелять в себя с пятидесяти метров: у меня для этого руки коротки.

— Но свою жену ты мог убить, — сказал Фриц. — Тебе никогда не приходила в голову эта идея?

— Это другой вопрос, — задумчиво ответил Зуттер, — и мне кажется, ты путаешь ее с той, что близка твоему христолюбивому сердцу. Можешь и дальше не скрывать своих мыслей. Только, пожалуйста, не приписывай их мне. Это, знаешь ли… некрасиво.

— Зато убедительно, — невозмутимо продолжал Фриц. Убрав с дороги Руфь, ты мог быстрее подобраться к ее деньгам. Ты ведь даже не знаешь, во что обошелся ей ее рак.

— Да нет, я знаю, что ваша достославная «группа самопознания» стоила ей пятьдесят тысяч шиллингов. За это я мог бы подать на вас с Моникой в суд.

— В таком случае советую тебе нанять другого адвоката, не Шпитцера, этого плута, которого ты публично осрамил в газете. Управляющего твоим собственным наследством!

— Вот видишь, до чего доводят деньги, — сказал Зуттер. — До несвободы, идиотизма и тьмы нелепых подозрений. Теперь ты понимаешь, почему я знать о них не хочу.