Наличию такой массы в Шаре на первый взгляд противоречит кажущаяся безынерционность его при наблюдениях извне. Еще в первых наблюдениях Александром Ивановичем Корневым, – (полупоклон), – было замечено, как легко он смещается под воздействием атмосферных зарядов и полей проводимости…

Корнев насторожился: предстояло самое щекотливое место в докладе; интересно, как Бор Борыч здесь выпутается? Мендельзон тоже повел в его сторону глазами.

– Но нам следует помнить, что эти наблюдения и их интерпретация ущербны именно тем, что они первые – то есть относятся ко времени, когда мы не знали величины реального объема Шара. Точнее сказать, знали ее еще меньше, чем сейчас, и полагали малой. Теперь эти наблюдения можно перетолковать иначе: под воздействием электрических полей легко смещаются, ерзают самые внешние, действительно безынерционные, пустые слои Шара. Внутренние же, наиболее обширные области его это не затрагивало…

«Ну знаете!» – Корнев даже растерялся.

Он, первым проникший в Шар в Овечьем ущелье, видевший, как Шар танцевал вместе с темным ядром в грозу под тучами… более того, он, переместивший Шар оттуда к Катагани… наконец, сверх того, он, поднимавшийся позавчера в аэростатной кабине к ядру, – сейчас чувствовал бессилие доводов типа «наблюдал», «находился», «видел» перед бульдозерной логикой Мендельзона.

«А для тех, кто там не был и ничего не видел, она и вовсе неотразима… Постой, может, все-таки что-то есть, оно и мерцает? И непрозрачность эта… Но масса в десятки миллиардов тонн?.. Чушь!»

– И кстати, раз уж зашла речь об электрических полях и зарядах, – завершал докладчик свои построения, – то не могу не заметить, что мы излишне увлеклись теорией Валерьяна Вениаминовича Пеца (несомненно, замечательной), особенно тем ее положением, что НПВ может порождать электрическое поле в силу факта» своей неоднородности. Настолько увлеклись, что упускаем из виду обычное классическое толкование: раз в Шаре есть заряд, то должно быть и заряженное тело… Все. Прошу задавать вопросы.

Он мог бы и не просить.

– Как вы объясните, что тело в Шаре не падает на землю?

– Как удалось тело столь огромной массы транспортировать в воздухе из предгорий сюда? Да еще придерживать сверху сетями, чтобы оно не улетело!

Бор Борыч поворачивался к каждому спрашивающему всем туловищем, как медведь. Поднял руку:

– Обсуждение этих вопросов может завести нас весьма далеко. Но если вы настаиваете… Мы знаем немало тел, которые различным образом преодолевают тяготение: птицы, летательные аппараты, ракеты, спутники…

Тут не выдержал и Корнев:

– Борис Борисович, если вы полагаете, что там, – он указал вверх, – парит космический корабль, то так и скажите!

– И этот корабль первой посадочной площадкой выбрал город Таращанск… – подал кто-то реплику.

– Я же предупреждал, что обсуждение вопроса заведет нас далеко! – отбивался Мендельзон. – Докажите вы мне, что там ничего нет!

– Одну минуту, – поднялся Васюк-Басистов, – я сформулирую суть разногласий. Речь не о том, что там ничего нет: физическое пространство само по себе есть нечто и весьма плотное нечто. Речь о большом теле, искажающем тяготение. Раз оно искажает, то подчиняется законам тяготения, так? А раз подчиняется, то, будучи неподвижным относительно Земли, должно на нее… на нас, собственно, – упасть. А раз не падает, значит обладает возможностью игнорировать тяготение. Не важно, как мы назовем эту компенсацию: антигравитацией, антиинерцией или еще как-то, – важно, что притяжение Земли на это ваше, Борис Борисович, гипотетическое тело воздействовать не должно. А раз так, то и гравитационного прилива вблизи Шара быть не должно. Однако, с одной стороны, тело наличествует, а с другой – ничего сверху не падает. Значит, все не так и дело не в том. – И он сел.

Толюня тоже умел водить бульдозер.

Последний вопрос задал Корнев:

– Борис Борисыч, если я правильно понял, вы считаете, что Шар здесь, а его ядро с «массивным телом» – все еще там, в Овечьем ущелье? – (Общее веселье).

– А почему бы и нет, Александр Иванович? – невозмутимо ответил Мендельзон, дождавшись тишины. – Пока оценка физических размеров Шара оставалась в пределах сотен километров, это было проблематично. А теперь… что такое двести километров до ущелья в сравнении с измеренными вами в Шаре тысячами!

На это и Корнев не нашел, что ответить.

III

Поздним вечером того же дня двое – Валерьян Вениаминович и его саратовский знакомец Варфоломей Дормидонтович Любарский, доцент кафедры астрофизики СГУ и делегат закончившейся конференции, – баловались на квартире Пеца чайком. Баловались всласть, по-волжски. На столе высился никелированный самовар, стояли чайники с разными заварками: хошь цейлонский, хошь индийский, хошь грузинский «Экстра» Батумской фабрики, хошь китайский зеленый… блюда с приготовленными Юлией Алексеевной закусками: бутерброды с кетой, с острым сыром, с икрой, пирожки, булочки; банки с вареньем (малиновое, смородиновое, вишневое, ежевичное – все изготовления опять-таки Юлии Алексеевны). Словом, шло не чаепитие, а чаевный загул. Склонность почаевничать возникла у Валерьяна Вениаминовича в Средней Азии, укрепилась в Саратове. Она же – помимо сходства научных интересов и житейских взглядов – сблизила его с доцентом Любарским.

Сейчас они сидели друг напротив друга: Пец – в теннисной сетке, сквозь крупные ячейки которой на груди выбивались седые волосы, Варфоломей Дормидонтович – в пижамной куртке; блаженствовали. Хозяйка, наготовив им всего впрок, ушла в свою комнату читать. Пили, как подобает любителям, не из стаканов, а из пиал хорошей вместимости. Лица у обоих были розовые. Любарский был лет на десять моложе Пеца, но жизнь его тоже изрядно укатала, наградив и обширной лысиной, и обилием морщин – резких и преимущественно вертикальных – на удлиненном лице, и вставными зубами.

– Ну, Валерьян Вениаминович, дорогой, – размягченно говорил доцент, – сражен, пленен и очарован. Я и когда ехал, ожидал необычного, но действительность, как говорится, все превзошла: полный триумф идеи вашей. Просто блистательный триумф!

– Триумф-то триумф, – Пец поставил чашку под самовар, – да только идеи ли? А если б не Шар – как обернулось бы с идеей, с теорией? Вы же помните, как ее принимали?

– Ну как же, как же! – Варфоломей Дормидонтович осанисто выпрямил спину, изменил выражение лица, пророкотал авторитетным баском: – «Ваша теория, Валерьян Вениаминович, отстоит от нужд современной физики гораздо дальше, нежели общая теория относительности от нужд практической механики».

– Шокин Иван Иванович, – с удовольствием узнал Пец. – Как он там?

– Кланяться велел, кафедру вашу занимает… А это? – Любарский снова преобразился и заговорил манерно, высоким голосом: – «Ваш закон сохранения материи-действия, Валерьян Вениаминович, возможно, и фундаментален, но он куда более фундаментален, чем это необходимо естественным наукам…»