В конце концов самые большие прибыли принесло ему литературное творчество. После того как в 1827 г. в соседней с Бальзаком квартире поселились художники-романтики Поль Деларош и Эжен Лами327, он познакомился с самыми яркими молодыми писателями того времени. Сам Виктор Гюго, который вскоре начнет работу над «Собором Парижской Богоматери», пригласил Бальзака к себе домой, чтобы поговорить о делах. На улицу Маре заходил и Альфред де Виньи; возможно, размышляя над причиной своих неудач, Бальзак печатал третье издание «Сен-Мара, или Заговора времен Людовика XIII». Наверное, самый лучший из всех французских исторических романов, включая романы Дюма, он был посвящен периоду, который интересовал самого Бальзака. «Сен-Мар» даже начинается с лирического отступления о безмятежных красотах Турени, очень похожих на мечтательные раздумья Бальзака в неопубликованной, уже пожелтевшей к тому времени рукописи «Стени». Наверное, Виньи и не подозревал в своем типографе возможного соперника: «Он был очень худой, очень грязный, очень словоохотливый молодой человек, который запутывал все, что говорил, и брызгал слюной во время разговора, потому что у него… недоставало верхних зубов»328. «Молодой человек» был всего двумя годами моложе Виньи; но Виньи был аристократом, военным и добился успеха на литературном поприще. Его, а не Бальзака называли «французским Вальтером Скоттом»; его даже представили самому великому человеку, когда Скотт приезжал в Париж в 1826 г. Но в глазах Бальзака Виньи был виновен в том, что теперь, возможно, назвали бы «новым историзмом»: ему не удалось «воссоздать подлинный взгляд на события», «исказив историю, как старую тряпку, которой накрывают статую юноши», смеясь над правдой, «чтобы убедить нас в том, что художники находят доход во лжи»329.

Не слишком приятный портрет Бальзака Виньи нарисовал в письме молодому кузену вскоре после смерти Бальзака. Оно призвано было подчеркнуть героизм великого человека в преодолении природных недостатков и создать контраст с позднейшим краснолицым, толстым Бальзаком, во рту которого, «как по волшебству, появились ровнейшие жемчужные зубы». В контексте же конца 20-х гг. XIX в. оно лишь подчеркивает природное обаяние Бальзака. Угрюмая личность за решеткой совсем не походила на человека светского, и тем не менее Бальзак вращался в обществе. Вечером болтливый печатник уходил из грязной и шумной типографии и начинал совершенно новую жизнь – жизнь протеже герцогини д’Абрантес. Его вечера затягивались глубоко за полночь. В модных салонах того времени несдержанный молодой типограф оказался завораживающим рассказчиком, которому уже тогда грозила опасность превратиться в своего рода придворного шута. Став свидетелем первого появления Бальзака в салоне мадам Рекамье, где обычно властвовал Шатобриан, критик Делеклюз принял Бальзака за реинкарнацию Рабле:

«Все замолчали и посмотрели на новичка. Он был не очень высок, но широкоплеч. Лицо у него было довольно обычное, но изобличало необычайно живой ум. В его пылающих глазах и в резком очертании губ можно было видеть энергию мысли и огонь страсти…

Наивную эйфорию Бальзака после того, как его представили хозяйке дома, можно сравнить лишь с радостью ребенка. Он вынужден был собрать все свои силы, какие у него еще оставались, чтобы не бросаться на грудь всем присутствующим. Он так радовался, что был бы смешон, не выражай он свои чувства так невинно и искренне»330.

Выживание в мире, где «дыра несчастье, а пятно – грех»331, требовало почти столько же капитала, сколько и печатание книг. Почти все деньги, которые зарабатывал Бальзак, немедленно тратились на одежду. Типография начала приносить доход в 1827 г., но росли и долги. К тому же Дассонвиль оказался перестраховщиком. Бальзака и Барбье вынудили продать здание и оборудование этому так называемому другу семьи; теперь они арендовали помещение и машины за 500 с лишним франков в год. Тем не менее Бальзак продолжал вращаться в свете – как будто сам не хотел разделаться с долгами. «Долг, – двусмысленно писал он в 1838 г., – как графиня, которая слишком сильно меня любит»332. Долги, как любовницы, заставляли сосредоточиться на себе и высасывали много сил; постепенно они вошли в привычку. Помня, что неспособность к количественному мышлению – романтическая добродетель, многие бальзаковеды считают Бальзака никудышным предпринимателем. Кое-кому, в том числе и бизнесменам, часто хотелось задним числом поправить его дела. И все же трудно отделаться от впечатления, что Бальзак, как азартный игрок, действовал себе во вред. Как ни странно, вера Бальзака в силу воли сосуществует с верой в предопределение, и, когда он писал пророческие строки в «Тридцатилетней женщине», он явно думал о себе: «Существуют мысли, которым мы подчиняемся, не сознавая их: они родятся безотчетно… Отправляясь к маркизе, Шарль повиновался одному из тех смутных побуждений, которые получают дальнейшее развитие в зависимости от нашего опыта и побед нашего разума». Фрейдистская идея, изложенная в дофрейдистской терминологии333.

Яркое доказательство того, как сильно рисковал Бальзак, можно найти в его личных бумагах. Длинные списки белья, отдаваемого в стирку, давно дискредитировали себя как биографические данные; но в любом заведомом исключении доказательств следует в высшей степени усомниться, особенно когда речь заходит о писателе, для которого важно все. Сам Бальзак напоминает беспокойным мужьям, что списки белья – самые надежные хроникеры любовных романов334. Дискуссии с безымянной дамой – возможно, с герцогиней – и простые подсчеты (а также интерес к новой науке, статистике) открывают, что женщина, у которой роман, потратит на одежду в год на 150 франков больше, чем в «мирное время». Естественно, необходимо принимать во внимание и мелкие различия. «Одни мужчины, – сообщает Бальзаку его знакомая дама, – изнашивают одежду быстрее, чем другие».

Собственные списки Бальзака необычно разоблачительны. Вот, например, список за 17 января 1827 г.335:

«4 хлопчатобумажные рубашки (из которых 2 тонкие);

3 батистовых галстука (из которых 2 тонкие);

4 батистовых носовых платка;

1 пара нижнего белья;

2 пары носков;

1 ночной колпак;

3 жилета;

1 нижняя рубашка;

3 фланелевые рубашки;

7 съемных воротничков;

1 простыня для бритья;

1 полотенце».

Вопреки довольно неприглядному портрету, нарисованному Виньи, подчеркнутая чистоплотность Бальзака была довольно экстравагантной для человека в его положении. Правда, в то время, когда считалось, что частое купание (скажем, раз в месяц) ведет к нездоровому размягчению кожи и душевных волокон, а затем и к импотенции и общему слабоумию336, главным способом поддержания чистоты была стирка белья. Но богатая коллекция запахов в «Человеческой комедии» и отвращение Бальзака к табачному дыму, которого он не скрывал, свидетельствуют о том, что его обоняние обладало повышенной чувствительностью и что грязь, которую подметил острый взор Виньи, была «производственной».

Доказательством повышенного интереса Бальзака к тонкому белью служат многочисленные счета от портного Бюссона: каждый заказ делался на сумму около 200 франков, более трети годовой ренты, которую он выплачивал Дассонвилю. Бюссон хорошо известен читателям «Человеческой комедии» как один из галантерейщиков Растиньяка, Де Марсе и других ярких щеголей: лестные ссылки в романах (например, в «Евгении Гранде») создают иллюзию реальности: подлинные люди смешаны на их страницах с вымышленными персонажами, которые демонстрируют новый способ оплаты счетов, «не тратя денег». Когда граф Феликс де Ванденес во «Втором силуэте женщины» упоминает Бюссона – «портного, который нас всех одевает», – Бальзак применяет прием, которым с успехом пользуются в современной рекламе, когда неким товаром пользуется, например, известный актер337. В 1827 г. он мог рассчитывать на будущий успех: «Талант, сударь, – говорит страховщик Годиссар, – это разменная монета, которую природа дарит людям гениальным и который созревает лишь спустя очень долгое время…»338 Нанковые брюки, в которых щеголял персонаж по имени Я на улице Турнон (только для обычных людей)339, дополнялись черными кашемировыми или твидовыми брюками, черным сюртуком из тонкой лувьерской шерсти и, каждые два месяца, новым белым замшевым жилетом на подкладке. Тогдашние траты свидетельствуют о том, как неудобно, когда в моде белый цвет; кроме того, частая смена жилетов свидетельствует о том, что корпус Бальзака начинает расширяться. Жилет не того размера невозможно носить. Когда Бальзак пришел к Латушу, чтобы поблагодарить его за лестную рецензию на «Ванн-Клор», брючины у него задирались, несмотря на широкие штрипки, которые тянули их вниз340. Кроме того, нужно было обладать всеми необходимыми для истинных денди мелочами: золотыми запонками, тростью и эквивалентом того времени для миниатюрного органайзера: «часами, плоскими, как монета в сто су»341.