Однако и это еще не все! Налюбовавшись морскими просторами, повернитесь на сто восемьдесят градусов и устремите взор в глубь суши. Там, вдалеке вы сможете разглядеть сверкающий на солнце Стерлинг. А теперь окиньте взором горизонт: перед вами откроется незабываемая перспектива шотландского Хайленда. Грампианские горы с их снежными верхушками, как всегда, выглядят таинственными и неприступными; их голубые контуры четко выделяются на фоне неба.

Вот тот пейзаж, который милее всего жителям Данди. И куда бы ни забросила их судьба, они бережно хранят его в своем сердце. Так стоит ли удивляться, что все они, выходцы из Данди, в один прекрасный день возвращаются домой.

7

Неподалеку от Данди я наткнулся на небольшую сельскую гостиницу. Это была не та прелестная живописная гостиница, которую можно видеть в английской глубинке, и не жалкая трущоба, которыми грешит ирландская деревня… Нет, передо мной стояла типичная шотландская гостиница — очень деловая и практичная. Народа внутри было немного, и я сразу обратил внимание на старика с ликом апостола. Он сидел на деревянной скамье и пил эль. В профиль его лицо поражало одухотворенностью: породистый длинный нос, прекрасный подбородок, наполовину скрытый седой бородой. Именно такими я представлял себе средневековых святых. Затем он повернулся анфас, и я испытал нечто вроде шока. На моих глазах свершилось моральное падение: святой старец превратился в обычного шотландского старика. Один глаз у него не открывался, и это опущенное веко придавало незнакомцу хитроватый вид — будто он постоянно подмигивает. Однако второй глаз — широко открытый, пронзительно-голубой — горел таким неистовым огнем, словно вобрал в себя силу двух нормальных глаз. На полу у ног старика стоял объемистый короб, накрытый клеенкой и с лямкой, чтобы можно было носить через плечо. Вот оно что: передо мной сидел представитель вымирающего племени шотландских коробейников.

Его одеяние поражало оригинальностью — казалось, в этом костюме воплощалось все многообразие человеческого опыта. На голове у старика была бесформенная шляпа, которая не поддавалась никакому анализу. Зеленый клетчатый лапсердак лет пятьдесят назад — в пору его далекой, невероятной юности — вполне мог бы принадлежать маркизу Абердинскому. То же самое можно было сказать и о брюках: они явно знавали лучшие времена. Но вот что касается ботинок, то здесь не возникало никаких иллюзий. Это были рабочие башмаки, башмаки-трудяги, у которых в прошлом осталась не одна тысяча исхоженных миль.

Когда же старик распахнул свое видавшее виды пальто, взору моему предстало и вовсе удивительное зрелище: праздничный камзол горцев, пребывавший в крайне прискорбном состоянии. Одна из пуговиц умудрилась сохранить первоначальный блеск — дерзко и надменно сверкала она среди лохмотьев, наводя на мысль о вечерах в обществе прекрасных дам, обитательниц аристократических замков. Все прочее, увы, не несло в себе никакого блеска, никакой дерзости. Оно было изорванным, грязным и засаленным, изобличая в своем хозяине безнадежного неряху и дебошира.

Я с любопытством разглядывал старика, а его глаз смотрел на меня. Почему бы нам не побеседовать? Я помог ему распаковать короб, и старик принялся копаться в содержимом. По ходу дела он демонстрировал свой обширный ассортимент: новенькие блестящие иголки и булавки, рулетка, пуговицы на картонках, одежные крючки, ленты, щетки, расчески и прочая мелочь.

Я изъявил желание угостить его выпивкой, и Глаз одарил меня одобрительным взглядом. По просьбе старика я заказал ему «один ром и один шунер» (как выяснилось, «шунером» называлась промежуточная порция эля — чуть меньше пинты). Он аккуратно заглотнул рюмку рома и тут же запил ее «шунером». Во время всей этой процедуры старик не сводил с меня внимательного взгляда, но вслух произносил малозначащие фразы: о том, что погода прекрасная, жизнь дорогая, а короб непомерно тяжел для человека семидесяти пяти лет.

Когда я предложил повторить заказ, Глаз потеплел и словно засветился обещанием более близкого знакомства. До сих пор он настороженно изучал меня. Это был очень странный старик. Говорил он медленно, и речь его отличалась вполне городской правильностью. Вообще я пришел к выводу, что приодеть его, повесить на грудь орденскую ленточку — и старик вполне мог бы сойти за какого-нибудь известного дипломата. Его странные глаза — один мертвый, а другой непомерно живой — наводили на мысль о скрытности характера, а возможно, и крайнем коварстве.

Я поинтересовался у старика, посещал ли он школу. Он ответил, что да, шестьдесят пять лет назад он ходил в начальную школу. В нем, как и в большинстве его соотечественников, ощущалась страстная тяга к знаниям. Старик рассказал, что до недавнего времени много читал.

— И какого рода литературу вы предпочитали?

Глаз взглянул на меня задумчиво:

— Богословскую.

Пока старик расправлялся со второй порцией рома и «шунера», я наблюдал за ним в профиль. Нет, все-таки вылитый святой!

Тут я заметил, что Глаз с откровенным сожалением уставился на опустевший стакан. Затем обратился ко мне… во взгляде читалось: «Да, еще один ром и «шунер» были бы весьма кстати». Я почувствовал, что это начинает мне надоедать.

Однако третья порция выпивки дала столь неожиданные результаты, что мое назревавшее раздражение как рукой сняло. Возможно ли такое? Его дремлющее веко потихоньку оживало. Оно слегка приподнялось и снова опустилось. Я ощутил волнение, как в преддверии восхода солнца. Несколько томительных мгновений мертвый глаз словно бы колебался — оживать или нет. И вот на меня уже смотрят два совершенно одинаковых — здоровых, ясных и блестящих — глаза.

Я замер в восхищении. Противоречие между профилем и анфасом исчезло. Теперь передо мной сидел настоящий, несомненный святой. Более того, эта неожиданная трансформация распространилась вглубь и захватила всю личность старика. Куда подевалась его прежняя робость! Стукнув по столу рукой, старик назидательным жестом поднял вверх указательный палец (вот оно, наследие Джона Нокса, к которому теперь прибегает всякий шотландец, выпивший предварительно три рома и три «шунера») и с полной уверенностью пророкотал:

— Этот мир-р-р со всем, что в нем существует, катится прямиком в геенну огненную!

В ответ на мой вопрос, почему он так думает, старик разразился долгой историей своей жизни.

Выглядела она чрезвычайно запутанной. Я так понял, что давным-давно, во времена бурной молодости, с моим знакомцем приключилась беда: то ли он сбил с ног полицейского, то ли только замахнулся, а тот сам упал, но старика судили и посадили в тюрьму. Там он в основном щипал паклю — и это были его самые неприятные воспоминания.

Затем он вышел на свободу, пытался работать, но ему никогда не удавалось заработать много денег. В его рассказе промелькнули несколько невнятных женских имен, но старик на них не останавливался подробно. Далее, если я ничего не напутал, у него случился еще один конфликт с властями (столь же невинный и непреднамеренный — просто по причине излишне горячего нрава), и он снова очутился за решеткой. Случай сам по себе неприятный, но он в корне изменил всю жизнь старика. Тюрьма помогла ему обрести истинную веру. Так уж вышло, что попал он туда накануне казни одного убийцы и всю ночь просидел, размышляя о смысле жизни и всем том, что преподобный Джон Нокс вложил в его подсознание. Старику явилось видение геенны огненной, он подумал о Боге, о своей душе и вдруг осознал, что душа-то у него бессмертна! Тогда же он понял, что спасти ее можно единственным способом — благодаря молитве и праведной жизни. Словом, старик решил порвать с прежними привычками, а заодно и сменить работу, тем более что его давно уже тянуло на природу.