Ратникам межевой стражи уже были отданы приказы в оба глаза следить за тем, что творится у соседей. Зажигать, коли что, сигнальные огни, использовать соглядатаев из местных, чтобы немедля оповещали о разбойниках, пытающихся просочиться на Русь. Границу шерстили день и ночь.

Выезжая во главе посольского отряда с негостеприимной заставы, Добрыня вновь вспомнил разговор с Великим Князем накануне отъезда в Алыр, затянувшийся далеко за полночь. Владимир советовал, как вести себя с Гопоном, и то и дело крутил перстень на пальце – знакомая примета, говорившая всякому великоградскому царедворцу, что государь всерьез обеспокоен. Теперь, увидев своими глазами, как обстоят дела в порубежье, воевода всё крепче разделял тревогу Великого Князя.

Поставить на юге дополнительные заставы, чтобы укрепить границу с Алыром, Владимир покуда не мог. Большая часть русских полков была стянута к вечно неспокойным Сорочинским горам, где куражатся змеи. Исходит угроза и из Великой Тайги – хоть пока и неопределенная. Но Владимир не зря держал в крепостях Волотова Щита достаточно войск – чтобы они, ежели придется, смогли заслонить собой бурно растущие и богатеющие города Великогорской долины и всех северных земель, вплоть до восточных отрогов Малахитовых гор.

Унять лиходеев, распоясавшихся на южном рубеже Руси, было в первую голову долгом самого алырского царя, и Добрыня собирался говорить с Гопоном и об этом. Жестко – и без лишних слов. Однако будь дело в одних только обнаглевших вконец разбойниках – еще полбеды.

Кусачие слепни – это пустяк, когда под боком у тебя вот-вот вспыхнет лесной пожар. Куда сильнее тревожило Великоград то, что с конца весны становилось всё неспокойнее на границе Алыра с Баканским царством.

* * *

Затянувшие небо тучи заплакали холодным мелким дождем, едва посольство, оставив позади заставу, въехало в Алырский лес.

Именно он когда-то и подарил название царству на юге Славии, граничащему с Русью, Баканом и Визовьем. Раскинулся этот огромный лес от Бастыльного поля на севере и до самых Рогатых гор на юго-востоке, а на западе доходил до побережья Сурожского моря. Сейчас осень в его чащобах уже хозяйничала вовсю. Порыжели дубы, пожелтели грабы и буки, вспыхнули кровавым огнем клены. Кое-где вдоль обочин деревья успели облететь и стояли голые, черные, мокрые, протянув ветви к серому небу, как в мольбе. Их кроны нависали над путниками ребристыми арками, и временами казалось, будто отряд оказался в брюхе исполинской змеи.

Нырнув под лесной полог, Южный тракт превратился в неухоженную, раскисшую от дождя узкую дорогу, почти безлюдную. Зато посольство, прибавившее ходу, чтобы поскорее добраться до Бряхимова, проехало мимо трех заброшенных и опустевших придорожных хуторов. Поваленные дикими кабанами плетни, заколоченные досками двери покосившихся изб, крапива, вымахавшая стеной во дворах и в огородах, начавшие потихоньку зарастать мелким березняком поля за околицами – всё это навевало тоску и жуть. Разоренные непосильными податями мужики подались на чужбину, в поисках жизни посытнее и поспокойнее. За последние шесть лет Русь дала приют немалому числу переселенцев из Алыра: об этом воевода тоже хорошо знал.

– Ровно черный мор тут погулял… или война, – с сердцем бросил побратиму Казимирович. – Мякина, что ли, в головах у Гопона да его посадников? Так народ прижать – это ж постараться надо было…

У Добрыни с языка просились словечки покрепче. Опора да хребет любой державы – те, кто ее хлебом кормит. Правитель, того не понимающий, сам рубит сук, на котором сидит. Сам и виноват будет, когда однажды с дуба грянется.

Дождь моросил всё гуще, под конскими подковами смачно чавкала грязь. Бурушко фыркнул – и тряхнул мокрой черной гривой.

«Смотри: там деревья кончаются», – предупредил конь Добрыню.

Чащоба впереди расходилась в стороны. Похоже, дорога выводила на довольно большое пространство, очищенное от леса: меж обступившими ее стволами посветлело. Добрыня увидел, как едущие впереди отряда Иван Дубрович и Михайло Бузун направили коней с тракта влево, видать, что-то приметили.

Выехав на опушку, воевода придержал всхрапнувшего коня, рассматривая открывшийся перед ним вид.

Вдалеке, на нависавшем над лесом пологом холме, стоял город. Каменные стены, высокие сторожевые башни с остроконечными деревянными крышами, обводящий городские укрепления широкий ров с подъемным мостом, обширные предместья, над которыми поднимались избяные дымки, – всё указывало на то, что возведен он давно. Это была Атва, чьи стены в свое время повидали немало осад. Старейший город Алыра, основанный, когда и царства-то этого на карте Славии как такового еще не существовало. Расположен он был как раз на полпути от границы до Бряхимова.

Но Иван и Михайло ехали не к городу, а к большому и мрачному на вид бревенчатому дому, стоявшему недалеко от оврага, – с выходящими прямо на проезжий тракт воротами, распахнутыми настежь. Над ними была приколочена облупившаяся щербатая вывеска. Красовалось на ней обезглавленное чудо-юдо – страховидное, хвостатое и крылатое, задравшее кверху когтистые лапы, как зарубленный поваром петух. В тушу поганого змея был воткнут богатырский меч, больше смахивающий на лопату, а дальше выстроились в ряд отсеченные головы, широко разинувшие зубастые пасти. Того, кто над вывеской трудился, светлые боги даром живописца обделили начисто, зато взгляд прилипал к ней намертво – и захочешь, а мимо не проедешь.

По вывеске вилась криво намалеванная красным надпись: «Шесть голов».

Добрыня обвел взглядом догнавшую его повозку, на облучке которой кутался в плащ Сомик. Колеса обросли комьями грязи, на ободья налипли желтые листья, а пегий, хоть и шел по-прежнему ровно и неутомимо, выглядел недовольным и несчастным: ноги у него были заляпаны жидкой грязью от бабок по самое брюхо, грива свисала слипшимися космами. Промокшие богатыри несчастными не казались, но и им, с утра не слезавшим с седел, не мешало бы немного передохнуть, раз уж подвернулся случай.

Подъехал Василий Казимирович и, глядя на угрюмую постройку, сложенную из кряжистых сосновых бревен, поинтересовался:

– Что за дом такой?

– Похоже, постоялый двор.

Иван и светловолосый силач Михайло, заглянув в ворота, обернулись к воеводе. Оба ждали его приказа. Добрыня кивнул им и махнул рукой.

– Добро. Остановимся, коням овса зададим, сами вина глотнем для сугреву – а потом дальше в путь, – решил он. – В город заезжать не будем. Время терпит, но не настолько.

* * *

В лицо дохнула горячая волна запахов – душная и спертая по сравнению с зябкой свежестью снаружи. Вошедшие русичи с трудом сумели разглядеть в полумраке большую трапезную с рядами столов и лавок. Застланный успевшей почернеть соломой пол, узкая и крутая лестница-всход, ведущая наверх, пара пузатых бочек в углу, дверь в поварню и огромная печь на полстены, с широкой жаровней… Всё как везде – таких придорожных трактиров Добрыня немало повидал за годы своих странствий по Славии и за ее пределами. Разве что этот был угрюмее и грязнее. Стены и потолок густо покрывала сажа, дневной свет с трудом пробивался сквозь узкие, как бойницы, оконца под потолком, печь в последний раз белилась невесть когда, а дешевые сальные свечи, расставленные на столах, коптили нещадно.