Пестрая уличная толпа при виде посольства торопливо раздавалась в стороны и жалась к стенам. На вооруженных витязей верхом на громадных богатырских конях бряхимовцы глазели с жадным интересом. Больше всего таких взглядов доставалось облаченному в чудо-доспехи Добрыне. На его броню горожане дивились, раскрыв рты. А вот на великоградский стяг многие в первых рядах толпы косились неприветливо. Набыченно и с кривыми ухмылками.

Сразу бросалось в глаза и то, сколь много в толпе нищих и побирушек. И сколько молодцев подозрительного и тертого вида, обвешанных оружием. Шумных, горластых, державшихся нагло и развязно. Среди них наверняка были и наемники, явившиеся продавать свои мечи, но большинство смахивало попросту на братцев-ухорезов, промышляющих с кистенем на трактах. Из тех, у кого на запястьях точно рубцы от кандалов отыщутся, если рукава рубахи поддернуть.

Улица, петляя, всё круче взбиралась на подъем, и тут Казимирович не выдержал: наклонился с седла и подал монету сгорбленной старухе в лохмотьях. К ее рваному подолу жались двое ребятишек, по виду – внуков. Протянула эта седая иссохшая нищенка руку за милостыней к стремени богатыря, пряча от него взгляд. Так, как сделал бы это человек, который дошел до края отчаяния, но еще цепляется изо всех сил за последние остатки гордости. Крепко зажав монету в кулаке, старуха посмотрела на Василия ошеломленно и неверяще, точно на чародея-чудотворца, и подбородок у нее задрожал.

– Храни тебя Белобоже, сынок! – ударил в спины побратимам ее надломившийся голос.

Добрыня вновь вспомнил покинутые хутора, которые русичи видели вдоль Южного тракта. Что и говорить, бросить всё и податься в чужие края с родной земли, которая стала для тебя злой мачехой, – это выход, когда ты молод, силен да крепок. Или когда у тебя семья большая, работящая да дружная, не боящаяся начинать новую жизнь на новом месте. Но не для старого, немощного и одинокого человека, вот такого, как эта нищенка с внуками-малолетками…

На Руси без куска хлеба она никогда бы не осталась, даже потеряв всех родных. Матери и сиротам погибшего воина всегда подставят плечо и его побратимы по дружине, и великокняжеская казна. Осиротевшей семье пахаря – деревенская община, родне мастерового-горожанина – сотоварищи по ремеслу. Да и соседи горемыкам руку протянут – и приютят, если надобно, и хлебом-солью поделятся… Как же иначе-то можно, коли в грудь тебе сердце человеческое вложено, а не камень холодный? Нет, верно сказал Волибор: здесь, в Алыре, ровно наизнанку жизнь вывернута – даром что на Русь всё с виду похоже. Со стороны глядеть тяжко да тошно.

Невеселых мыслей хватило до главной площади Бряхимова, над которой возвышались стены и башни царского дворца – бывшего кремля-детинца, возведенного когда-то на холме у ярмарочного торжища. С этой крепости, по сути, и начался город. Она перестраивалась и достраивалась не один раз, а склоны холма, которые в свое время нарочно подрезали, чтобы сделать его круче, успели изрядно оплыть. Но даже сейчас, если внешние стены Бряхимова падут и в столицу ворвутся враги, осаду во дворце-крепости Гопона можно выдержать нешуточную.

Дворец – целый городок посреди большого города – окружала внушительная каменная стена с прямоугольными зубцами и четырьмя круглыми шатровыми башнями по углам. Попасть в обширный внутренний двор со стороны площади можно было, лишь миновав тяжелые, окованные железом ворота. Их прикрывали с боков две башенки-стрельницы с узкими бойницами. Через глубокий сухой ров перед воротами был переброшен подъемный мост. Над внутренним двором на закатном солнце блестели позолотой красные и синие крыши, а с другой стороны раскинул ветви большой сад, вернее сказать, целая роща. Стена его обводила двойная, тронутые желтизной верхушки деревьев поднимались с ней вровень: сад был старым и густым.

Створки ворот и каменную кладку стен покрывала, как и положено, вязь охранных рун.

– Ну, хоть с защитой от злой волшбы тут всё как надо, – негромко проворчал за спиной у Добрыни Молчан.

Мост был опущен, а въезд во дворец охраняли уже знакомые чернобронники. Только в надраенных кольчугах и шлемах, в новеньких туниках с белыми царскими гербами и на сытых конях под нарядными темно-синими чепраками. Посольство они смерили взглядами кто колючими, исподлобья, кто полными изумления и неприкрытого острого любопытства. А на Добрыню и его броню уставились во все глаза.

Пропустили великоградцев без разговоров, едва воевода показал стражникам верительную грамоту. У Добрыни исчезли последние сомнения: о том, что в Бряхимове сегодня надо ждать посольство русичей, Гопону и его ближним советникам уже доложено, и дворцовая стража предупреждена.

Копыта богатырских коней и колеса повозки тяжело прогрохотали по подъемному мосту. Распахнулись ворота. Со скрипом поползла вверх железная решетка-герса[10], и отряд въехал под высокую арку, которая вела во внутренний двор, вымощенный красным камнем.

От темно-синих туник и вороненых кольчуг рябило в глазах и здесь. У широкого, тоже каменного парадного крыльца собралась целая толпа: стражники, слуги, придворные в вышитых серебром и жемчугом нарядных ярких кафтанах…

И вот тут-то Добрыня, ожидавший, что послов выйдет встречать кто-то из знатных алырских бояр или царских воевод, крепко удивился. Хотя обычно удивить его было нелегко.

– Это еще кто? – нахмурился вслед за побратимом Василий.

По ступеням крыльца неспешно спускался кряжистый, плотно скроенный седой горбун, одетый добротно, но неброско. Даже вызывающе неброско для здешней ярмарочной пестроты: скромный кафтан бурого сукна без позументов и вышивки, покроем похожий на те, какие носят зажиточные мастеровые, белая холщовая рубаха, порты, заправленные в мягкие сапоги без каблуков. Только на узловатых пальцах поблескивают золотые перстни с алыми и зелеными камнями, удостоверяя, что их владелец – явно не дворцовый слуга и тем паче не простой горожанин.

Сопровождали странного незнакомца четверо стражников и молоденький парубок в синем кафтане, на чью услужливо подставленную руку горбун и опирался. Держался этот человек властно, уверенно, по-хозяйски. Когда он появился на крыльце, окружившая русичей толпа дружно потянулась к шапкам. Даже двое пожилых вельмож в ее первом ряду, разряженные богаче всех, торопливо поклонились скромно одетому горбуну.

Чародей или придворный книжник? Как-то не похоже. Царский родственник, который взлетел высоко, а привычки у него остались прежними, простецкими? О том, что Гопон – происхождения незнатного, ведомо всей Славии, но вроде бы нет у царя-богатыря никакой близкой родни. Иначе в Великограде про нее бы знали, таить такое незачем. Бывший воин? Уж точно нет: руки у незнакомца гладкие, холеные. Без застарелых мозолей от меча и тетивы, которые не сведешь ничем, даже если клинок ты давно вложил в ножны и на стену повесил.

Хозяева тем временем спустились с крыльца, и горбун шагнул навстречу воеводе, который высился перед ним в седле, как великан-волот. Коротко поклонился. Его глаза встретились с глазами богатыря, и Добрыня почувствовал: незнакомец прощупывает его взглядом. Внимательно, оценивающе, как противника перед поединком. Воевода ответил алырцу тем же. Лет тому было где-то за пятьдесят, и на вид он, длиннорукий, сутулый и широкоплечий, силой казался не обижен, как это часто бывает с горбунами. Залысины на высоком лбу, крупный нос, резкие складки у тонких бледных губ, тяжелый подбородок – лицо запоминалось сразу. Глаза из-под кустистых, не тронутых сединой бровей на богатырей глядели темные, пристальные. Взгляд их был цепким и жестким, хотя губы учтиво улыбались. Этот человек, кто бы он таков ни был, цену себе знал.