Мне очень захотелось приложиться к своей фляжке, но при моджахедах делать этого не стоило. В последний день Рамадана, да еще алкоголь! Хотя наверняка от меня все равно разило, как из самогонного аппарата. А, черт с ним! Я достал фляжку и, покашливая, чтобы показать, как я болен и нуждаюсь в лекарстве, сделал три больших глотка. Мои спутники не возмутились, даже сочувственно покивали.

Я подошел в дверце машины и взялся за ручку. Вертолет, четко выделявшийся в розовых предзакатных лучах, уже скользил над голыми каменистыми склонами на север от города. И пусть себе! Но я зря себя успокаивал — я знал, что сотню раз успею пожалеть, что не остался на его борту.

И тут я застыл в ужасе. Там, где только что был вертолет, произошла яркая вспышка. Через секунду, когда до нас долетел шум взрыва, на этом месте осталось лишь густо-серое, с черными подпалинами облачко, из которого продолжали падать вниз дымящиеся обломки.

Знаете, что пронеслось у меня в голове? Та молитва, которую я произносил все время, когда мы чуть не разбились по пути сюда. «Владычица моя, Пресвятая Богородица, спаси и защити мя!»

3

Я снова сидел в нашей комнате — министр геологии не успел вернуть себе права ответственного квартиросъемщика. Хусаин принес мне чаю. Я хотел спросить, нашел ли он Хан-агу и отдал ли ему ножичек, но сил на расспросы у меня не было.

Я достаточно повидал смертей. Не говоря уже о том, что мою первую жену и наших близняшек убили на моих глазах. Но это все равно шок — по крайней мере, для меня, по крайней мере, пока. Перед моими глазами стоял Фарук — такой жизнерадостный, такой заразительный в своем веселье от всего, что преподносила ему жизнь. Да, он уже начал меня подозревать, и, скорее всего, нам предстоял непростой разговор. Но я бы сто раз предпочел поговорить с ним начистоту — даже здесь, где я был в его власти, — чем знать, что он мертв. Клянусь, это так! Я знаю, что даже если бы это был формальный допрос, с Фаруком это была бы интеллектуальная игра, некий торг, который в любом случае закончился бы без насилия. Это, конечно, немного безапелляционное заявление. Скажем, так мне кажется — насколько я разбираюсь в людях.

К этим мыслям присоединялись и некоторые эгоистические соображения. Успел ли Фарук поделиться с кем-то своими подозрениями в мой адрес? Был ли кто-то еще здесь, в Талукане, в курсе наших странных отношений с командиром Гадой? Конечно — не буду лукавить — смерть Фарука решала для меня большую проблему, и я не мог об этом не думать. Но все равно, если проблема еще существовала, я бы предпочел решать ее с Фаруком.

Со двора послышался звук запускаемого дизельного движка, и в комнате вспыхнул свет. Сейчас принесут ужин, последний праздничный ужин Рамадана. Я достал еще по две таблетки из упаковок и проглотил их с глотком чая. От горячего ли чая или просто от жара я был весь мокрый, в носоглотке резало так, как будто там была открытая рана. Я достал полотенце и вытер лицо и шею. И невольно улыбнулся: сколько раз по всему Востоку я видел сцену, как в тени брюхатые мужчины с висящим на шее полотенцем пьют чай, потом стягивают полотенце и промокают им все доступные части тела. Вот и я сейчас выглядел так же.

А дальше случилось вот что. Я услышал несколько далеких хлопков, потом гул летящих снарядов, а потом, совсем близко, оглушительные разрывы. Взрывы доносились со всех сторон, и спереди, и сзади, и теперь, кроме них, не слышно было уже ничего. Поскольку обстреливался город, было ясно, что боевые действия возобновили талибы. Что, у мусульман новый день начинается не в полночь, а с заходом солнца? Даже не нашли времени перекусить перед войной?

Помните, в один из вечеров, когда весь город опустел перед ужином, я подумал, что сейчас его можно взять голыми руками? Похоже, не мне одному такая мысль пришла в голову.

А еще сегодня утром, когда я пытался убедить себя, что моя болезнь — ерунда, я сказал себе: «На войне, как на войне»? Помните? Вот, добился своего! И еще, в справке Бородавочника про «Слезу дракона», которую я по привычке запомнил практически слово в слово, было сказано: «На лжецов наводит болезни и несчастья». Я становился суеверным.

Я вышел во двор, по которому сновали наши охранники. Они бегали деловито, не суетясь, без каких-либо эмоций. Обычное дело — война! Старший караула заметил меня и, видимо, вспомнил, что под его охраной остался иностранец. Он сделал мне знак рукой — мол, я видел тебя, сейчас тобой займемся. Я стоял и смотрел на посветлевшее от разрывов небо, на первые клубы дыма и зарево пожара где-то неподалеку.

Один из снарядов разорвался совсем близко, метрах в пятидесяти — похоже, талибы били по казарме моджахедов. Осколком над моей головой срезало голую ветку и уронило ее к моим ногам. Я вернулся в дом — оставаться под обстрелом было глупо.

Свет в доме по-прежнему горел. Я осмотрел свой дастархан, на котором оставалась почти целая лепешка. Я завернул ее в полотенце, открыл молнию бокового отделения чемоданчика и сунул ее туда. И опять вспомнил Некрасова. Он в таких случаях говорил: «Запас есть-пить не просит: монах, хоть не е…т, х… в запасе носит». Я даже улыбнулся. Странная вещь: когда вокруг начинается кошмар, меня от внешнего мира отключает. Я не паникую, голова остается ясной. Все это как будто происходит не со мной, а я только наблюдаю или читаю про это в книге. Сейчас я даже на время забыл, что заболел.

Вот так передо мной возник Хан-ага. Он мне все время что-то говорил, но, поскольку я не понимал, достаточно будет описывать, что я понимал из общего контекста и его жестов. Было ясно, что мальчик хочет меня куда-то увести. Он схватил сумки ребят, но я отобрал у него одну — вещи были тяжелые. Хан-ага обвел пальцем комнату, чтобы я проверил, все ли вещи взял. Я кивнул и подхватил во вторую руку свой чемоданчик.

Артобстрел продолжался. Снаряды теперь ложились ближе к нам — талибы явно пристреливались к казарме. Какой в этом был смысл? Даже такому гражданскому человеку, как я, было ясно, что командир Гада уже давно вывел своих людей на позиции. Даже если в момент начала обстрела все они сидели за пловом.

Хан-ага вывел меня со двора и увлек в улочку слева. Когда я поравнялся с ним, он вытащил из кармана мой ножик. Я кивнул: я был рад, что он до него дошел. Но мальчик протянул его мне — мол, раз я не уехал, он мне понадобится. Я закрыл его ладонь:

— Бакшиш!

Мы подошли к высокой глинобитной стене, Хан-ага толкнул дверь, и мы вошли в просторный голый двор. Это была мечеть.

На пороге стоял невысокий бородатый мужчина в тюрбане и серых восточных шароварах с курдюком. Вероятно, это был мулла. Как и Хан-ага, он не обращал ни малейшего внимания на вой снарядов и взрывы совсем рядом. Мулла церемонно поздоровался со мной, получив в ответ столь же учтивое и уважительное приветствие. Он о чем-то спросил меня, я так понял, мусульманин ли я. Наверное, я был похож на мусульманина — смуглое лицо, а теперь еще заросшее десятидневной щетиной.

— Христианин, — ответил я по-русски. Потом вспомнил, как арабы зовут Иисуса, и добавил: — Иса бен-Мариам.