— М-м, — оценил мулла и добавил что-то по-арабски. Похоже, он спросил, говорю ли я на этом языке.

Я выложил ему примерно десятую часть своего словаря на этом языке:

— Шуйя арабийя. Рабби уарахам ту!

То есть: «Мало-мало по-арабски». И «Господь милосерден». Мулла спросил меня еще что-то, понял, что вести богословские диспуты нам не дано, и успокоился.

Мы обошли мечеть и оказались перед низкой дверью. Мулла толкнул ее и, наклонившись, вошел. За дверью начиналась лестница, которая вела в подвал. Мулла повернул выключатель, и вспыхнул свет. В мечети тоже был свой движок.

Мы вошли в просторный подвал, фактически нижний этаж мечети. Пахло сыростью, усугубленной низкой температурой, но и здесь было электричество. Слева и справа стояла старая мебель, разная утварь, большие плоские корзины с фасолью, чечевицей, еще какими-то припасами. В дальнем углу заштукатуренными перегородками была образована небольшая комната, в которой были только печка и лежанка из досок, покрытых двумя толстыми матрасами. Это было бомбоубежище.

Мулла обвел помещение руками. Мол, располагайтесь — чем богаты, тем и рады.

— А вы где прячетесь от бомбежки? — больше руками, чем словами, спросил я.

Мулла что-то ответил. Как я понял, он на это место не претендовал.

— Но я не хочу занимать вашу комнату, — возразил я и показал жестами. — Вы — здесь спите, а я — пойду!

Мулла понял и улыбнулся:

— Рабби уарахам ту!

Хан-ага, не мешкая, приступил к своим привычным обязанностям. Он поставил сумки в угол и открыл дверцу печки. Там у хозяйственного муллы уже лежала закладка дров и призывно торчал наружу уголок газеты, который нужно было поджечь. Спички лежали на железном листе, рядом с выложенной пирамидой запасной кладкой.

Мулла показал жестом, что ему надо идти.

— Это вы: «Аллаху Акбар»? — изобразил я.

Мулла улыбнулся и что-то возразил. Видя, что я не понимаю, он отрыл в памяти международное слово: tape, кассета. Я оказался прав.

Повинуясь мулле, Хан-ага вышел за ним. Я с наслаждением вытянулся на матрасе и закрыл глаза.

Я провалился надолго. Когда я открыл глаза, на часах была полночь. Артобстрел продолжался, но взрывы доносились сюда, как через ватные затычки в ушах. Хотя я и без них чувствовал себя, как контуженный.

В комнате было тепло, и я снял куртку. Свет не выключали, на стоявшем рядом с лежанкой подносе я увидел тарелку плова, термос с чаем и блюдечко со сладостями. Я открутил крышку термоса и с наслаждением налил горячего чая в пиалу. Где там мои наркотики? Я снова достал по две таблетки каждого лекарства и закинул их в рот. Это Фарук проявил такую трогательную заботу, вспомнил я. И вспомнил все остальное.

Что дальше? Раз талибы начали артобстрел, они явно собираются захватить Талукан. Вряд ли они станут соваться в незнакомый город в темноте, они дождутся утра. Так что спешить выбираться на свет божий мне не стоит: ночью из-за снарядов, а завтра днем — из-за уличных боев. Да и куда мне идти?

Я провел ревизию съестных припасов. Мулла меня, похоже, принимает, как это предписано Кораном, но, сколько это продлится, неизвестно. У меня помимо почти целой лепешки в пакетах оставалось несколько горстей миндаля и слипшийся комок кураги. И еще пол-литра текилы, этого концентрата энергии. Не пропаду! Тем более, когда жар, есть не хочется.

Но я весь день пил, и хотелось другого. Я поднялся и вышел в подвал. Напротив моей комнатки была еще одна дверь, сколоченная из грубых досок. Я толкнул ее. Чутье вывело меня правильно: я увидел арабский унитаз — зацементированный кусок пола с возвышениями для ног, большое отверстие, сливной бачок и изящный образчик восточной чеканки в углу. Рядом с дверью — умывальник над облупленной эмалированной раковиной. В подвале мечети у меня была полная автономия в несколько суток.

А что дальше? Если моджахедам удастся отстоять город, я понимал, что делать. У меня среди людей Масуда была уже куча знакомых, и очень многие даже незнакомые знали про легендарного Лёт Фана. Так что мне достаточно будет вылезти наружу, чтобы потом мое будущее можно было спланировать, хотя бы пунктирно. Как ни парадоксально, возобновление войны было даже благоприятно для моих отношений с моджахедами. Конечно, был риск, что сокровищницу захотят перевезти в более надежное место и пропажа «Слезы дракона» обнаружится. Но война — это всегда неразбериха! Что произошло в этом хаосе, кто получил доступ к изумруду, куда его повезли? Число подозреваемых увеличивается в десятки раз, и все понимают, что часть этих подозреваемых анонимна и таковой и останется. Так что моджахеды снова были для меня друзьями и союзниками.

Теперь талибы. Знакомых у меня среди них не было. Хотя… А Хаким Касем? Пакистанский офицер и наш агент, которого я навещал в тюрьме! Надеюсь, до него дошла хотя бы пачка сигарет. Если победят талибы, его освободят, как он того и желал. Пусть это произошло без моей помощи, но ему нужно было быть фанатичным идиотом, чтобы всерьез возлагать на меня надежды. Захочет ли он мне помочь? Если меня задержат талибы и я сошлюсь на него? Вполне возможно, что да. Хаким же знает, что его за это щедро вознаградят. Так что и в этом случае вполне реально выстроить комбинацию, которая приведет меня на волю.

Настроение у меня улучшилось. Как бы дело ни повернулось, оно для меня не было безнадежным. Мне оставалось молиться, чтобы никто не погиб — ни с той, ни с другой стороны. Я вспомнил, как весело и совсем по-дружески препирались пленные талибы со своими тюремщиками-моджахедами. Надеюсь, их не прикончат при отступлении, если таковое случится.

4

На Востоке свое отношение к секретам и тайнам.

С одной стороны, здесь все состоит из расплывчатых намеков, недосказанностей, завуалированных вопросов и загадочных метафор в качестве ответов. Здесь нет ничего конкретного, ничего, что можно было бы взять в руку. Здесь нет твердой почвы, и ты никогда не знаешь, куда ставишь ногу. Это по определению мир иносказаний, в котором нет места реальности, мир «Тысячи и одной ночи».

С другой стороны, на Востоке, как в деревне, все про все знают. Здесь ты можешь быть уверен, что даже в сердце пустыни найдется пара глаз, которые заметят каждое твое движение. Здесь у всех стен есть уши, а у каждого осмысленного существа — язык, которым он пользуется не стесняясь, умело и, как правило, в собственных интересах.

Я это знаю и поэтому ничуть не удивился, когда в час ночи в моем новом убежище ко мне пришел посетитель. Это был командир Гада. Для него, возможно, даже в большей степени, чем для всех других, война была рутиной. Артобстрел артобстрелом, но мы с ним договаривались еще раз позвонить его сыну в Душанбе. Знал ли он хотя бы о гибели Фарука? Гада знал и высказал по этому поводу свои комментарии, из которых я, естественно, не понял ни слова. Однако я уловил без тени сомнения, что эта смерть его никак не огорчила, напротив! Видимо, ситуация вокруг наших совместных телефонных звонков успела вступить в опасную фазу. Кроме того, судя по видимому облегчению командира Гады, только у Фарука было достаточно информации, чтобы доставить ему неприятности.