И тут появляется некий телевизионщик, делает один звонок, и младший Гада через считаные часы оказывается на свободе. Ясно, что были задействованы очень влиятельные государственные структуры и просто так никто — ни этот журналист, ни эти структуры — ничего делать не станет. Кто же он такой на самом деле, этот парень? А что, если спросить об этом его самого? Фарук так и делает, но я ухожу от разговора. Если бы про исчезновение изумруда уже стало известно, связь между этими двумя странными обстоятельствами выстроилась бы мгновенно. Нет, точно, они пока не знают! Но это дело дней, может быть, часов. А возможно, это уже произошло, и через пять минут они будут здесь.

Мне надо было срочно лететь обратно в Душанбе! Пусть я ничего не узнал про генерала Таирова, но хотя бы одно задание из двух я выполнил. И даже если бы не выполнил, мне все равно нужно было срочно выбираться отсюда. Мой провал был делом времени, счетчик уже тикал. Casus incurabilis, как сказал бы Некрасов, неизлечимый случай.

Я посмотрел на часы — половина четвертого. За мной заедут где-то через полчаса. Надежды на то, что сейчас дверь откроется и войдут Димыч с Ильей, уже практически не оставалось. Но и другого выхода у меня не было.

Не знаю, был ли у вас случай в этом убедиться, но я давно знаю, что внутри мы не одни — нас несколько. Один — это собственно я, человек, который думает, чувствует, принимает решения, ошибается, иногда хитрит сам с собой, но это тем не менее человек. Второе существо более высокого порядка. Это оно не дает мне закрыть глаза на то, что я провел утро среди бросивших все ради моих проблем людей, а в кармане у меня — украденный у них изумруд. Но внутри нас есть еще и третий, рангом пониже — это оператор биологической машины. Это он регулирует кровяное давление, сердечный ритм, обмен веществ и прочие необходимые для выживания процессы. Инстинкт самоохранения — это тоже он. Это существо умеет думать, но только мозжечком — абстракции ему неведомы. Ему важно только выжить — любой ценой! Заложить друзей, продать свою мать, валяться в грязи, целуя чужие сапоги — только жить дальше! И голос у этой твари соответствующий — тонкий и гаденький. Я давно уже его не слышал, а вот сейчас он прорезался. И говорил он только два слова: «Уноси ноги!» И в эти минуты я этот голосок ненавидел больше, чем когда бы то ни было. Потому что на этот раз наши с ним мнения совпадали.

Я вылил в себя остаток текилы из фляжки. И даже подержал ее над открытым ртом. Жар выгоняет жар — подобное лечат подобным. Надо наполнить ее на дорогу. Я залез в свой чемоданчик и снова залил фляжку. Залил в обоих смыслах — руки у меня тряслись. Потом я сделал впрок пару глотков, но все равно осталось почти полбутылки. Ничего, пригодится в Душанбе! Мне на глаза попался мой швейцарский ножик с кучей лезвий. Вот что порадует Хан-агу! Я сунул нож в карман.

В коридоре раздался топот. Армейские ботинки — галоши ступают мягче. Короткий стук — в комнату вошел Фарук.

— Ты готов?

Хм! Мы расстались на том, что я никуда не поеду.

— Готов.

Фарук что-то сказал двум моджахедам, оставшимся ждать в коридоре. Мы все взяли по паре сумок и пошли к выходу.

— Новостей, конечно, никаких? — спросил я.

— Пока нет.

— Все патрули вернулись?

— Все. Те, кто не вернулся, сообщили, что пока ничего не нашли.

Я кивнул.

Во дворе болтал с часовыми Хусаин.

— Хусаин, где Хан-ага?

— Хан-ага?

— Да, Хан-ага! Где он?

Мужчины засуетились. Кто-то стал звать его, кто-то побежал к котлам, дымящимся в углу двора.

— Пашá! — крикнул мне от ворот Фарук. И это опять звучало, как «ваше превосходительство».

— Сейчас.

Моджахеды уже отнесли сумки в машину и сейчас шли за оставшимся багажом. Хан-ага не появлялся. Я достал из кармана приготовленную пачку мелких долларов — с полсотни, может, больше, я не считал — и отдал ее Хусаину. Пайса живо заинтересовала часовых, и я обвел их жестом: поделишься.

— Спасибо тебе, Хусаин, ташакор. А это для Хан-аги!

Я вложил ему в ладонь ножик. Хусаин понял:

— Хан-ага!

— Пашá, мы опоздаем!

Мы все пожали друг другу руки, похлопали друг друга по плечу, и я выбежал на улицу. Мои вещи тоже схватили, пока я стоял с часовыми, но я отметил, что чемоданчик с изумрудом был положен в кузов.

Не думал я, что уезжать придется так скоропалительно. Это фактически было бегство. Я утешал себя тем, что я спасал не себя — камень. Что не было неправдой. Но как же мои бойцы?

И опять в голове у меня за меня пытался думать кто-то другой, вроде бы голос разума. «Зачем похищать людей на крошечной территории, которая осталась от страны моджахедов? Потребовать за них выкуп? У кого? И как его получить? И куда потом спрятаться? Нет, получается, ребят просто убили. Камеру забрали, а их сбросили где-нибудь в пропасть». Но я-то знал, кто нашептывает на ухо этому голосу разума.

Мы въехали в торговые ряды, и я вспомнил про Аятоллу. Следующая остановка мысли называлась командир Гада. Да-да, командир Гада! Я про ножичек для мальчика помнил, а про него забыл. Гада ведь свое обязательство выполнил. Мы свое — тоже, первую часть. Сегодня же я прослежу, чтобы его сын получил и обещанные деньги. Но ведь Гада об этом не знает. А что я улетаю сейчас, знает? И если знает, что подумал? Господи, только бы его не оказалось случайно у вертолета! Вечером, если пропажа еще не обнаружится, он, возможно, сообразит пойти снова к тому парнишке со спутниковым телефоном, вызвать из памяти Левин номер и убедиться, что и для меня уговор есть уговор и честь дороже всего. Хотя сможет ли он это сделать без меня? Одно дело — русскому журналисту надо сообщить о похищении друзей. А ему-то зачем звонить в Душанбе?

И еще вопрос. Фарук сказал мне, что знает об освобождении сына, шутя и не вдаваясь в расспросы. Так ли он поговорил с самим командиром Гадой? Ведь роль предводителя басмачей в этом деле была не менее подозрительной. У Гады Фарук мог спросить напрямую, что за такие таинственные отношения нас вдруг связали. И что ответил Гада? И что скажет, когда пропажа камня обнаружится и его спросят об этом снова?

— Уноси ноги! — сказал голосок.

Однако у меня была значительно более серьезная причина для волнений и беспокойств. Ребята! Мы ведь их, как это называется на нашем жаргоне, используем втемную. Они знать не знают о подлинной цели нашего сюда приезда и даже под пытками не смогут ничего выдать. Ну разве что я на самом деле давно уже живу в Германии, и наш материал предназначается для западного телеканала. Однако, допустим, к моменту, когда их наконец находят, исчезновение «Слезы дракона» уже обнаружено. Главарь похищения будет вне их досягаемости, но два члена этой спецоперации оказываются в руках моджахедов. И что с ними делают?

Да-а! С другой стороны, хорошо, допустим, я остался. Мы с ними будем на равных. Чем я смогу помочь им из соседней камеры? Нет, как ни неприглядна была вся эта ситуация, я обязан был лететь. К тому же, если Гада не расколется, никаких прямых улик против ребят у моджахедов не будет. Тогда зачем Масуду удерживать их и тем самым ссориться с союзниками?