Должно ведь спружинить?

Когда Юбер подхватил ее на руки и понес в комнату, едва ли он хоть что-нибудь соображал. Соображал еще меньше, освобождая ее от одежды и освобождаясь сам. И его поцелуи куда попадет были такими торопливыми, такими жадными, будто теперь уже он боялся другого – что она уйдет прежде, чем успеет насытиться. Но Аньес не уходила, точно так же часто дышала и оглаживала его тело там, где он оказывался обнажен. Под ее пальцами ему, едва ли живому, отчаянно хотелось жить.

А потом те замерли, коснувшись его шрама на грудной клетке.

Застыла, будто окаменев, и Аньес. Он чувствовал только часто бьющееся в ней сердце. И это его отчего-то злило.

- О Боже… - пробормотала она и подняла голову, чтобы заглянуть в его лицо, скрытое полумраком комнаты. Он видел блеск ее глаз. Знал, какого они необыкновенного серебристого цвета – такого, что вмещает в себя тысячи оттенков. И еще знал, что не может позволить себе в них утонуть. Как хорошо, что темно!

- Как же ты… - снова раздался ее взволнованный голос. – Как?

- Ничего геройского! - зло хохотнул он. – Пьяным увел джип из армейского гаража и рванул в сайгонский бордель. Сдуру утопил машину в балке, а потом дал себя подстрелить местным энтузиастам. За это меня и повысили. Решили, что я по надобности вступил с ними в бой.

- Анри…

- Война – это еще и пьянство, бабы и разбой. Привыкай, потом пригодится.

На это она ничего не ответила. Молчала. Продолжала глядеть на него, но ее пальцы все еще касались его едва зажившего шрама, не двигаясь, но одним этим доводя до исступления. И дышала она так шумно, будто бы это ей, а не ему сейчас не хватало воздуха.

Потом Аньес медленно кивнула, этим отделив себя прошлую от той, что позволила ему опрокинуть себя на кровать. Он задрал на ней тонкую шелковую комбинацию, теперь уже досадуя на ночь – как жаль, что не видно цвета этого шелка, пахнувшего духами из прошлого, которого он все еще не мог позабыть, и тончайшего кружева белья, скрывающего груди и то безымянное, к чему он стремился и что отчетливо помнил, возможно, потому, что у него никогда не было до нее и после нее такой женщины. Такие женщины – будто бы из иного мира, который не может его касаться. Слишком роскошно для такого, как он, сына булочника из Лиона. В этом смысле Юбер никогда не питал иллюзий и не отказывался от того, что ему перепадало.

Его пальцы вцепились в белые бедра, и про них он тоже помнил немало – и их мягкость, и гладкость, и удивительный узор, сплетенный на ее коже бледно-голубыми ве́нками. И все это сейчас на ощупь он узнавал.

Там, под бельем, она такая же, как другие, обыкновенные. И входил он в нее так, как в других, обыкновенных, особенно не озабочиваясь тем, чтобы и ей от этого было хорошо – ведь и раньше ничего не получалось довести до конца. Так пусть уж хоть он – один.

Но когда она… затрепетала под ним, когда выдохнула его имя таким низким тихим голосом, что по его затылку пробежали мурашки, он не выдержал и замер, вдавливая ее тело в матрас и прислушиваясь. Аньес, всегда холодная, почти равнодушная прежде, сейчас тихонько протестующе захныкала, едва слышно, и толкнулась навстречу ему, будто бы приглашая. И после этого он довершил начатое в два отчаянных, болезненных, сильных толчка, толком не понимая, что здесь и сейчас произошло. Слишком мучительно было даже пытаться понять. Он только сердце ее слушал, бьющееся там, внутри, глубоко, никак не достать. И касался лбом ее лба, сжимая зубы, лишь бы только не произносить ее имени. Потому что тогда он скажет и все остальное, что ей никогда не было нужно.

В этой убогой квартире и на этих гостиничных простынях, на которых прежде неизвестно кто спал, и неизвестно кто занимался любовью, – ей не место. Все неправильно. Все не так.

Даже то, что отодрать себя от нее он сумел далеко не сразу. А отодрав, переместился к окну да так и застыл там, глядя, как искрится и переливается за ним ночной город горящими глазами домов. В его комнате сейчас было темно и словно мертво. Света они так и не зажгли.

Юбер дышал ровно и спокойно. И теперь уже слушал свое сердце. Оно стучало размеренно, не опасаясь наткнуться на кусочек железа, совсем рядом под ним. Сердце, вероятно, о том железе не знало. Аньес не произносила ни слова, и ему почему-то казалось, что, может быть, она даже заснула. Тем было бы лучше для них обоих. Но нет, притвориться она тоже не захотела.

Сначала до него донесся скрип кровати, потом негромкие шаги. Ближе. Ближе. Вплотную.

Потом со спины его обняли ее тонкие руки. Обвили лианой, не удушая, но словно для того, чтобы влить в него жизнь. Он уставился на узкие кисти ладоней, совсем не предназначенных для работы, и снова восхитился их белизной, которая отсвечивала в потоке огней с улицы. В этом освещении совсем не видно ни мелких шрамов, ни сетки морщин, которые делали их старше, чем они были.

А потом к его спине прижалась ее горячая щека. И Юбер почувствовал, как она вот так просто целует его, будто бы он не наговорил ей тех чудовищных вещей, которых нельзя произносить женщине, когда ее любишь.

В горле пересохло. Он медленно, чуть несмело коснулся ее ладони, взял ее в руку и поднес к губам. И наконец, не помня себя, прошептал:

- Нет, Аньес, я никогда не одобрю твоего прошения.

Ее теплая ладошка враз отяжелела, но она не отстранилась, не забрала себя у него. Так и продолжила стоять, прислонившись к нему.

- Значит, мне придется пойти дальше, - сказала она.

- Дура! Там погибают тысячами. Там плевать, кто ты – солдат с ружьем или корреспондент с фотоаппаратом, если ты говоришь по-французски. Я не хочу этого тебе. Кому угодно, но не тебе.

- Я знаю, Лионец. Знаю, правда знаю, - каждое свое «знаю» она сопроводила коротким поцелуем его спины, а потом снова спрятала в ней лицо. - Но я говорю тебе сейчас, чтобы ты от меня услышал – мне придется пойти дальше.

- Очень далеко?

- Как получится. Но я думаю, для нас обоих было бы лучше, если б ты согласился.

Юбер ничего не ответил. Что на такое ответишь, Господи?

Они постояли так еще совсем недолго, но, когда Аньес отошла, вместе с собой она забрала что-то самое важное, что сейчас могло появиться между ними, и чему они появиться не дали.

В темноте она собрала свои вещи и, не спрашивая, выскользнула из комнаты. Щелкнул выключатель. Юбер знал, что сейчас Аньес прошла в ванную. Потом, спустя некоторое время, новый щелчок возвестил о том, что и с этим покончено. Возня у двери вышла совсем недолгой.

Ему бы выйти – да сил недостало. Вероятнее всего, он действительно трус. Но видеть слезы в ее глазах было выше его сил. Потому что она наверняка плакала. И еще потому что Юбер не мог бы поклясться в том, что она не пытается им манипулировать. Ведь он все сделал правильно. Это она просила о невозможном.

Дверь хлопнула.

Анри приник к холодному стеклу, наблюдая за крыльцом, на котором вот-вот должна показаться Аньес. Рана заныла. И черт его знает, от нагрузки ли – в конце концов, он уже почти месяц занимался гимнастикой и даже иногда забывал про увечье.