Войны европейских держав с османами и в особенности австрийские и венгерские кампании демонстрировали, что местные жители никогда не оставались нейтральными и поддерживали противника, если их не привлекали в волонтерские отряды. Согласно Липранди, отсутствие таких отрядов делало регулярную армию уязвимой в малой войне на флангах и в тылу, для которой европейский солдат был неприспособлен: «Коммуникации будут перерезаны, разъезды и малые партии или посты угрожаемы, селения, не только Турецкие, но и Болгарские, будут пусты». Напротив, с помощью волонтерских отрядов, сформированных «сообразно с духом людей», можно было «располага[ть] в нашу пользу умы обитателей и удержива[ть] их в тишине и спокойствии»[386]. Липранди утверждал это, основываясь на личном опыте. В начале 1829 года он заручился разрешением российского главнокомандующего И. И. Дибича на создание отряда волонтеров-партизан, который способствовал замирению мусульманского и христианского населения в тылу российской армии, продвигавшейся к Адрианополю[387].

Примечательно, что и Пушкин, и Липранди были ветеранами войны 1812 года, и оба они в какой-то момент заинтересовались историей «турецких кампаний» еще до того, как приобрели личный опыт боевых действий против турок. Это обстоятельство свидетельствует об интеллектуальном импульсе наполеоновских войн для российского офицерства. Пример Пушкина и Липранди также свидетельствует о знакомстве российских офицеров того периода с военной литературой, необходимой для осуществления сравнений между европейским и османским способом ведения войны. Работы Пушкина и Липранди также иллюстрируют соответственно универсалистский и релятивистский подходы, определявшие рецепцию западной военной теории в России, а также российские репрезентации османского способа ведения войны. В то время как Пушкин склонялся к универсалистскому подходу и утверждал превосходство европейского военного искусства над энергией османского натиска, Липранди занимал релятивистскую точку зрения и подчеркивал прежде всего малоприменимость западной стратегии и тактики против османов. При этом оба автора высказывали мысль о том, что османский способ ведения войны был совершенно самобытен – мысль, которую также разделяло большинство российских военных авторов екатерининской, александровской и николаевской эпох.

Обсуждение османской тактики было не единственным и даже, быть может, не самым главным способом ориентализации противника. Не менее значимыми были описания прямого столкновения с османскими воинами в бою, которые концентрировались на их внешнем виде и образе действий. Внешний вид султанской армии отражался в ориентализирующих описаниях уже во время Прутского похода Петра I. Османские войска и татарская конница, противостоявшие российской армии у Стэнилешть, поразили одного из российских командиров, французского авантюриста Жана Николя Моро де Бразе, который признавался, что изо всех армий, которые ему доводилось видеть, никогда не видывал «ни одной прекраснее, величественнее и великолепнее армии турецкой. Эти разноцветные одежды, ярко освещенные солнцем, блеск оружия, сверкающего наподобие бесчисленных алмазов, величавое однообразие головного убора, эти легкие, но завидные кони, все это на гладкой степи, окружая нас полумесяцем, составляло картину невыразимую»[388].

Османские войска полностью сохраняли свою зрелищность и в бою. Согласно Мартосу, «их крик, развевающиеся знамена, пестрота одежд, состав[ляли] прекрасную картину для глаз и неприятную, страшную музыку для слуха»[389]. Российский артиллерист П. Н. Глебов, которому довелось наблюдать османскую вылазку против российских войск, осаждавших Силистрию в 1829 году, находил картину еще более впечатляющей. В то время как османская пехота вступила в схватку с российской, «турецкие наездники, в блестящих яркими красками одеждах, выскакивали поодиночке из крепостных ворот, и, гарцуя, носились вокруг своих пехотинцев, ободряя их дикими криками; потом, пустив из длинного пистолета пулю на ветер, уносились назад за свои укрепления». Все это время российская линия оставалась неподвижной, «отражая бешенство необузданного натиска равнодушною твердостью, этим отличительным качеством европейского строя». По словам Глебова, противостояние между живописными османскими войсками и регулярными построениями россиян позволяло наслаждаться «чудесным спектаклем боевой схватки, в котором, поистине, было много неподдельной поэзии»[390].

Османский лагерь так же составлял собой замечательное зрелище. По словам одного неизвестного российского автора XVIII столетия, многочисленные шатры пашей отличало «великолепие, коммодность и простор», что делало их подобными «прекрасным хоромам». Содержимое этих палаточных дворцов было столь же впечатляющим: «Древки высеребрены и позолочены, материи самые лучшие, шитье, ковры, подушки – все представляет роскошь с пышностью соединенную»[391]. По свидетельству ветерана войны 1806–1812 годов И. О. Отрощенко, в османском лагере под Рущуком, захваченном Кутузовым в результате его знаменитого маневра в ноябре 1811 года, было найдено много «разного драгоценного оружия, розового масла, опиуму»[392]. Даже небольшой османский лагерь, захваченный после сражения у Бэйлешть в Малой Валахии в 1829 году, оказался полон сказочных богатств. По свидетельству Ф. Ф. Торнау, в нем находилось несколько тысяч лошадей, множество богато отделанных сабель, пистолетов, инкрустированных серебром ятаганов, янтарных трубок, восточных ковров, шалей и «все прихоти восточной роскоши»[393]. Согласно А. Н. Пушкину, со времен правления Мехмеда IV (1648–1687) «огромная прислуга и умножение мастеровых сделалось необходимой принадлежностью армии, которая уже не воевала набегами, как прежние Татары сие делали». В результате «Турецкий лагерь, расположенный по большей части наподобие полумесяца, и наполненный женами, невольниками и разного звания людьми, обозами и множеством палаток и шатров, не в надлежащем порядке расставленных, составляет, так сказать, вторую армию, может быть многочисленнейшую первой»[394]. В то время как Пушкин приписывал этот вкус к роскоши «непременности и постепенности», которую османские войска приобрели со временем, прусский генерал Георг Фридрих фон Валентини, временно поступивший на российскую службу и участвовавший в кампании 1809–1810 годов на Дунае, находил желание брать на войну предметы роскоши одним из проявлений военного деспотизма[395].