Если отвести вон ту ветку мирта, то вилла хорошо видна. На открытой террасе собрались гости. Еще не время красться туда…

Три прыжка… на четвереньках, по-волчьи…

Водитель машины выключил кондиционер и включил музыку. Но Катя раздраженно попросила вырубить все.

Тишина. Она ехала в тишине.

Тишина царила и над большой водой.

И эту тишину слушал и наслаждался ею на открытой террасе дома всего один гость – Иван Фонарев, в полном одиночестве.

Он поднялся в это утро рано. В отличие от Евдокии и Клинопопова, он не выказывал никакого протеста против того, что полиция удерживала их в доме в роли подозреваемых. Он молча воспринял эту новость и подчинился. Беседовал, как и остальные, с оперативниками, расспрашивавшими о том о сем – где был, что делал, во сколько лег спать. Видел ли няню, видел ли мальчика.

В эти мгновения он испытывал полное умиротворение и острое возбуждение одновременно. Эти взаимоисключающие чувства уживались внутри него в полном согласии. И он давно уже не ощущал себя так хорошо, как здесь, глядя с веранды на серую пелену тумана и серую воду – плоскую и безмятежную.

Его враг пытался наложить на себя руки…

Гарик Тролль хотел утопиться, но его спасли.

Кто бы мог подумать?..

Иван Фонарев, сгорбившись, стоял возле балюстрады террасы. Он поднялся в это утро на рассвете и пришел сюда.

Никакого восхода, никакого солнца и бликов на воде, игры света и тени. Лишь туман, лишь одни только тени.

Возбуждение было таким же острым, почти осязаемым, как в те минуты славы, когда журналисты фотографировали его на красной дорожке «Кинотавра» и орали: «Улыбочку, Вездесущий!», намекая на то, что он неразборчив в ролях.

Возбуждение было столь же могучим, как в те минуты, когда он видел свои фото на обложках глянцевых журналов или слышал сплетни, что его гонорары выше, чем у актера Хабенского или актера Безносова.

Умиротворение же воплощалось и являло себя в ином – в мощном подъеме внутри и полной прострации, почти безвольном подчинении, растворении сладости в ужасе и полной добровольной покорности. Как при занятиях сексом, как при оргазме, что накатывал волной, наступал и длился, длился, длился…

Туман с водохранилища тоже накатывал волной. Или шел стеной. Или вообще был неподвижен, и душа Фонарева стремилась слиться с этим странным миражом, чтобы уже окончательно стать его частью.

Туман навевал дремоту и сны, хотя Фонарев бодрствовал и даже лениво перебирал в уме цепь событий, случившихся здесь после его приезда.

Все это представлялось некой пьесой. Он выбирал для себя в ней роль. Или она уже была выбрана для него?

Обрывки чужих монологов… осколки страхов и надежд, разбитых вдребезги. Слова, сказанные впопыхах, шепотом.

Он стоял, смотрел на воду, а все это клубилось вокруг и внутри, словно новый мир, который предстояло познать и подчинить себе, потому что…

Потому что иного выхода уже не предвиделось.

Но чужие слова так и не слетали с губ, он не произнес вслух этих подслушанных – где? у кого? во сне, что ли? – монологов и фраз. Лишь пальцы его – тонкие чуткие пальцы артиста – отбивали такт на холодном камне балюстрады.

Странно, но ему хотелось испытать то, что испытал его недруг и насмешник пранкер Гарик – когда тонул вчера там, в холодной воде.

Испытать смерть и вернуться…

Сколько раз он умирал на сцене!

А сколько раз убивал на сцене или в кино!

Туман как будто придавал ему сил и одновременно лишал воли. И он, Иван Фонарев, ощущал за спиной крылья и в то же время странную слабость во всех членах.

Крылья какого цвета?

Слабость какого сорта? Она не стала бы помехой ни в чем. Лишь бы приучила к осторожности.

Иван Фонарев внезапно тихо рассмеялся.

Если бы его сейчас спросили полицейские, чему он так радуется, он бы солгал.

Это странное ощущение, когда нечто… словно проклевывается на ваших глазах из скорлупы… новое, невиданное… не птенец, не птаха сизокрылая, а дракон или что-то даже похуже. Выпрастывается из слизи и сока, словно из тени, и тянется к вам за вашей спиной…

Иван Фонарев оглянулся.

Он был один на террасе в этот ранний час.

Но у него было чувство, что кто-то думает о нем – прямо сейчас.

Катя уехала, а Сергея Мещерского вызвал к себе в полицейскую палатку полковник Гущин.

Мещерский понял, что в этом неуютном месте спать никто не ложился. Полковник Гущин брился электрической бритвой, включенной в блок «походных» розеток, куда включались и полицейские ноутбуки. На столе кипел электрический чайник, рядом – коробки чая в пакетиках и банка растворимого кофе. Тут же лежала и нехитрая снедь из «Макдональдса», за которой сыщики ездили на федеральную трассу.

Полковник Гущин ничего не ел. Одной рукой он возил бритвой по щеке, заросшей щетиной, а другой подносил ко рту чашку с крепким чаем, дул и прихлебывал.

– Здравствуйте, Федор Матвеевич, – тихо поздоровался Мещерский.

– Здравствуй, Сережа. Как же это тебя сюда занесло, в эту Топь?

Мещерский начал рассказывать, как раньше Кате. Но Гущин поднял руку с кружкой – баста, я все это от Кати уже и слышал.

– Феликс из больницы не возвращался, до сих пор там, – сказал он.

– А как мальчик? Вы звонили, Федор Матвеевич?

Гущин посмотрел на Мещерского, отставил чашку с чаем и выключил бритву.

– Не звонил, – признался он. – Боюсь.

Мещерский не так хорошо знал полковника, как Катя, встречался с ним лишь по нескольким делам, когда помогал Кате тешить ее неуемное репортерское любопытство в расследованиях. Но он не мог припомнить случая, когда Гущин чего-то боялся. А такие бывали дела!

– Давайте я позвоню. От вашего имени.

Гущин достал мобильный, нашел номер и протянул ему.

Звонок.

Он умирает…

Мещерский ощутил, что сердце его…

Ответил сотрудник полиции, посланный с Феликсом. Мещерский включил громкую связь, назвался лейтенантом Н и сказал, что по поручению Гущина хочет узнать, как состояние ребенка.

– Ночью была остановка сердца, – сообщил полицейский. – Мы думали, что… в общем…

– Что?

– Бригада реаниматологов… такой кроха… и после операции… а тут еще сердце.

– Что? – хрипло спросил и Гущин.

– Кое-как выцарапали с того света, – сказал оперативник. – Откачали. Я думал, мы тут все вместе с его отцом тоже рехнемся со страха… Такой малец. Жив.