не Америка, где на каждом повороте мастерская, бензиновый склад, запасные части, — говорит Борискин. — И не комбинируй мы, завязли бы здесь со своими машинами.

В рабочем способность комбинировать, умение проволочкой, жестянкой заменить часто нежнейшую часть в машине Борискин ценит очень высоко.

— При наших порядках, когда в пески, в пустыню везут американские машины без запасных частей, такому рабочему цены нет.

Если б ежедневное изобретательство Борискина, которое он называет комбинированием, направить в одну точку, техника безусловно получила бы что-нибудь новое. Но Борискин не думает об этом; он исправляет текущие поломы, устраняет заминки, наставляет и учит неопытных; каждую минуту подталкивает жизнь и работу. Трудно сказать, что почетней: быть ли Эдисоном или маленьким толкачом, бригадиром, но бесспорно одно — необходимы и Эдисоны и бригадиры.

Часть третья

МАШИНИСТ

Борискин поставил Тансыка на выемку чернорабочим. Всего казахов работало человек пятьдесят; они разгружали вагонетки с породой и лопатами разравнивали породу по насыпи. Четыре часа до обеда, четыре часа после обеда.

Выемка узким коридором рассекала горный кряж. Она жила шумно и разнообразно. В самой голове стояли три компрессора. Для них были устроены камышитовые избушки, которые отапливались несравненно лучше, чем бараки и юрты рабочих, чем даже контора. Компрессоры гудели, рычали, лязгали железом. От них по скалам и утесам тянулись шланги, сетью оплетая горный кряж. По шлангам компрессоры подавали сжатый воздух в бурильные молотки.

Девять человек рабочих, каждый с бурильным молотком, и были тем отрядом, который вел первое наступление на гору. Они буравили скалы по всем направлениям, решетили их. Молотки со стуком, скрежетом и визгом, точно в ненависти и злобе, ввинчивали свои жала в твердые граниты и сланцы. Летели осколки, пыль. Молотки дрожали, встряхивали рабочих с ног до головы. Дул февральский курдай, свирепый, оголтелый. Рабочие, чтобы не быть сметенными, привязывались к скалам веревками.

Эти девять человек казались Тансыку не людьми. Крепкорукие, с пропыленной кожей, они молча и спокойно двигались вперед. Он ни разу не видел, чтобы кто-нибудь из них прикрыл лицо от ветра, съежился от холода, пожаловался на тяжесть работы.

Глаза у них были немигающие, малоподвижные, точно крепко и раз навсегда свинченные. За бурильщиками шли подрывники. Они набивали дыры, сделанные бурильщиками, аммоналом и протягивали к ним подрывные шнуры. Это был совсем другой народ — беспокойный, злой. Они то и дело кричали:

— Не ходи туда! Убирайся оттуда!

Тансык не любил их: они мешали ему интересоваться работой на выемке. Но у подрывников была в руках большая власть. Когда они объявляли: «Будем рвать!» — вся выемка останавливалась. Компрессоры умолкали, бурильщики со своими аппаратами отходили в сторону. После этого наступал момент полной тишины, и вдруг раздавался гром, камни и утесы рассыпались, кверху поднималась туча осколков и пыли. Курдай подхватывал пыль и мчал по выемке. Во время взрывов Тансык начинал осматривать себя — жив ли он.

Компрессоры, бурильщики и подрывники воевали с горой, наносили ей поражения. У экскаватора была особая роль: он убирал раздробленную гору, очищал место для дороги. Экскаватор не знал отдыха, — люди сменялись, компрессоры на ночь останавливались, он же беспрерывно опускал свой хобот, железным ртом хватал камни, щебень, песок и бросал на вагонетки. Ночами для экскаватора зажигали костры.

Тепловоз с составом пузатых вагонеток отвозил породу. Он посвистывал, шумно вздыхал, ему, бедному, приходилось нелегко, на него постоянно покрикивал экскаваторный десятник:

— Даешь! Без задержки!

Тансык искренне жалел эту маленькую машинку. Он постоянно думал: «Замучили, загоняли…» — и с неприязнью глядел на громадный, кутавшийся в черный нефтяной дым экскаватор.

У Тансыка и к людям и к машинам было одинаковое отношение. Люди казались ему немножко машинами, машины — немножко людьми. У машин он замечал людскую разумность движений: экскаватор всегда брал нужную землю, аккуратно выбрасывал ее в вагонетки; тепловоз знал места остановок, понимал крики и людей и экскаватора. У людей Тансык видел неуставаемость машин, их серьезность и молчаливость. Люди говорили с машинами на каком-то своем языке — на языке гудков, знаков, шумов.

Весь сложный механизм выемки был непонятен Тансыку, он казался ему грандиозным, подавлял его. Тансык в этом механизме занимал ничтожное место и чувствовал свою малость. Наверно, копыто лошади, если б оно могло чувствовать, сознавало себя более важной штукой, чем Тансык на выемке.

Он послушно делал, что требовали от него, забывая усталость, боль в спине, в руках. Временами ему казалось, что, не сделай он того или этого, его разорвут, выбросят, сожрут, как разрывают и выбрасывают камни.

Бригадира Тансык видел постоянно у компрессоров, экскаватора, около бурильщиков, подрывников. Борискин, верховой и пеший, носился по выемке как ветер, приказывал, ругал, заползал под машины, входил внутрь их. И люди и машины были послушны ему. Тансык все чаще и чаще начинал думать, что бригадир какой-то сверхчеловек и сверхмашина. Послушность людей и машин бригадиру сделали его для Тансыка не человеком, а повелителем. Борискин иногда замечал и Тансыка, подходил, спрашивал:

— Ну, как? Работай, работай, старайся, гони!

И слова эти Тансык толковал не как интерес человека к нему, а как приказ не задерживать, не мешать. За ними ему слышалась угроза: «Мешать будешь — раздавим», и Тансык старался, гнал.

В первые дни у Тансыка болели руки, спина, плечи. Ночами, переворачиваясь с боку на бок, он стонал, жаловался Исатаю и наконец решил убежать. Осторожно, чтобы не разбудить никого, он обулся и выполз из юрты. В выемке горели костры, шумел экскаватор, задыхался тепловоз.

Тансык поглядел в сторону выемки и оробел: «Поймают, поймают!» Кое-как переборов робость, он добежал до соседней юрты и спрятался за нею. Он стоял и слушал, и оттого, что вслушивался, шум работы казался все ближе и ближе.

«Идут за мной! Поймают», — думал Тансык и ждал. У него не