хватало смелости побежать дальше. Он простоял до рассвета. Экскаватор загудел, созывая новую смену рабочих. Тансык стряхнул снег с малахая, с плаща и пошел на выемку. Шел он радостно, глядел весело, чувствовал себя легко. Он вдруг понял, что легче переносить усталость, чем гнев машин и людей.

У Тансыка вылетели мысли о побеге, о тяжести работы, о заработной плате. У него появилось убеждение, что уставать, бежать нельзя, как нельзя оставлять камни на рельсах, задерживать вагонетки. Люди и машины не позволят этого. Надо работать, слушаться, а не захочешь — люди и машины заставят.

Руки, спина и плечи скоро перестали болеть. Тансык начал справляться с нормой, но старался сделать больше. Это было очень похоже на то, как языческий шаман подгоняет себя в угоду несуществующему духу. Тансык в своем непонимании вообразил, что машины — разумные гневные существа, что от него они требуют быстроты, ловкости, умения убирать камни. Он служил машинам, как шаман, все ускоряя свою работу, и постепенно овладел темпом, который раньше ему был не под силу. Внимательные глаза бригадира примечали Тансыка, как примечали они все на выемке. В конце месяца Борискин вызвал к себе Тансыка и спросил:

— Убегать не думаешь?

— Нет. — Тансык был напуган. Он припоминал, какие преступления сделал против машин: он был уверен, что его вызвали для наказания.

Бригадир налил Тансыку пиалу чая, отрезал хлеба, подвинул сахар.

— Поговорим, садись! Ты, знаешь, совсем здорово работал, — похвалил бригадир.

Тансык ждал, к чему ведется разговор.

— Можно сказать, молодец, — говорил бригадир, попивая чай. — Тебя рассчитают по самой высокой ставке, какая существует для чернорабочих… У нас, как тебе известно, поденная оплата. Человек может простоять весь день и все едино получить. Оплата неправильная: лентяю и старательному одинаково. Лентяю выгодно, старательному убыток. Скажем, ты мог бы заработать много больше на сдельной.

Тансык кивал головой. Он готов был согласиться на что угодно.

— Так вот, организуй артель человек в десять — пятнадцать, сколько наберешь, и перейди на сдельщину. Им будет выгодней и нам: мы заставим лентяев работать.

Как следует не понимая, кому нужна сдельщина, Тансык спросил:

— Этого машина хочет?

— Чего машина хочет?

— Чтобы я собрал артель.

Борискин недоуменно поглядел на Тансыка, подумал и рассмеялся.

— Машина ничего не хочет, машина себе работает и ничего не понимает. Люди хотят. Тебе это будет выгодно и всей артели. — Он похлопал Тансыка по плечу. — Ты думаешь, машина что-то понимает? Ровно ничего. Я советую перейти на сдельщину.

Тансык вышел со смутными мыслями. Он не вполне понял, чего хотел от него бригадир и почему. Поденщина и сдельщина плохо укладывались в голове. Для него одно было ясно — собрать артель и больше работать. Набрать ему удалось только восемь человек: прочие соглашались получать больше, но работать больше не хотели.

Тансык в своей артели был за старшего. Он работал изо всех сил и, подражая бригадиру, погонял прочих. Сам бригадир постоянно наблюдал за артелью, справлялся, подбадривал. Через две недели, в день расчета, бригадир собрал всю артель и, показывая на табель, сказал:

— Ну, ребята, вы заработали по три рубля в день.

— А другие казахи? — спросил Тансык.

— По рублю восемьдесят семь копеек.

Тут-то и выяснилось для всех лицо сдельщины. Тансык всем показывал деньги и говорил:

— Три рубля в день. Сдельщина…

Все вспомнили, что вначале и они работали сдельно, но получали по пятьдесят — семьдесят копеек. Поднялись разговоры, что есть сдельщина плохая и есть хорошая. Всем захотелось хорошей сдельщины, и бригадир получил коллективное заявление от казахов о переходе на сдельщину. Он велел Тансыку объяснить, что нужно, чтобы сдельщина получилась хорошей. Тансык сказал:

— Спина болит — иди, работай. На работе закрой глаза на все, гляди только на лопату и на камень. Когда приходят вагонетки, не кури, сперва опрокинь вагонетку, потом завертывай цигарку!

— Вот, ребята, будете работать, как сказал Тансык, будете получать по три рубля в день, может, и больше, — предупредил бригадир.

Согласились многие. До того никто не верил, что работой можно увеличить плату; все думали, что, сколько ни работай, все равно обманут, обсчитают. Ежедневная трешница, добытая Тансыком, наполовину разрешила все сложности, над которыми так долго бился Елкин.

Бригадир взял Тансыка за руку и сказал:

— Брось лопату, пойдем!

Они прошли мимо экскаватора, компрессоров и поднялись на гору к бурильщикам.

— Попробуй-ка! — Борискин подал Тансыку бурильный молоток. — Крепче возьмись за ручки и нажимай, чтоб не прыгал.

Тансык взялся. Бригадир дал струю воздуха. Молоток застучал, запрыгал.

— Нажимай! — крикнул бригадир.

Тансык нажал. Молоток начал врезаться в камень; он выбивал искры, встряхивал Тансыка, вырывался из рук. Тансыку хотелось бросить дикую машину, но он боялся и, бледный от страха, от неприятной дрожи, продолжал нажимать.

— Вот-вот, — похваливал бригадир. — Главное — не бросать. Держи его, как дикую лошадь.

Совет пришелся по душе Тансыку, он ухватил машину, как наездник. Опыт прошел удачно. Бригадир зачислил Тансыка в бурильщики и сам познакомил его со всеми частями машины. Он разобрал молоток и подробно рассказал, что делает каждая часть. Потом собрал и велел Тансыку разобрать. Тансык отвинчивал гайки, шурупы, снимал стальные штучки и думал: «А вдруг эти штуки оживут, рассердятся и убьют меня?» Но штучки были мертвы, холодны. Тансык разобрал молоток.

— Ну, теперь собирай! — велел бригадир.

Тансык попробовал, но перепутал части, забыл места и отказался.

— Не могу. Машина не хочет.

— У меня захочет. — Борискин свинтил машину. — Научись разбирать и собирать,