Многим все-таки удалось выбраться из вагона, часть в панике рассыпалась по склону и лежала теперь в снегу, смешанном с грязью и посеченными пулями ветками, другие перекатились через насыпь и залегли в мертвой зоне, третьи укрылись за рельсами и стали отстреливаться. Под второй платформой заработал пулемет, очухались быстро, гады, жить хотят, партизаны в плен не берут, это каждому фашисту известно.

Ствол пулемета высовывался из-за колесной пары, поворачивался из стороны в сторону, плевался огненными сгустками, стреляли взахлеб, в разные стороны, Саныч опять проорал что-то, и я опять не услышал, окружающий звук причудливо разобрался на составляющие: вздохи паровоза, крики, стрекотание «шмайсеров» и трещетки ППШ, винтовка справа, винтовка слева, с шипением проседали в снег горячие гильзы, голос Саныча убегал в сторону.

Пулемет повернулся в нашу сторону, я видел это явно, пулеметчик хотел нас убить, он стрелял в нас, ствол смотрел мне прямо в лоб, я видел, как вылетают пули, я тоже захотел убить его, забыл про машиниста. Поменял магазин, попытался прицелиться. Это было трудно, целиться – хотелось не целиться, хотелось лупить, лупить, мне бы самому пулемет, из меня получился бы прекрасный пулеметчик, я все вижу…

Стал бить по пулемету. Короткими, как положено, раз, два, три. Пули чиркали по танковой броне, по рельсам, ППШ плясал, и рвался из рук, хотел получить самостоятельность, нет от меня никакого толка, очередь и еще раз очередь, и я нащупывал гранату, но Саныч перехватил ее, примерился, и метнул. Граната описала крутую дугу и упала на платформу, закатилась под танк и взорвалась там.

Пулемет заглох. Остальные немцы еще отстреливались. То есть стреляли, бестолку совершенно, правильно Саныч сказал, не попадут. Отстреливались, человек десять, или двадцать, не знаю, уже тоже мертвые. То есть они еще двигались, но они уже были мертвыми, я это ясно видел, их надо было еще немного подтолкнуть, помочь…

Кто-то кинул зажигалку. Она разбилась о край платформы и огонь стек вниз, и побежал между рельсами. Мертвецы ползли, стараясь найти удобное местечко для смерти, а один сидел, схватившись за живот. Я прицелился, Саныч схватил меня за бок, уронил, так что очередь я выпустил уже в небо.

Немцы продолжали стрелять, пули щелкали высоко над нашими головами, падали иголки, щепки и куски смолы, и вдруг земля провалилась подо мной, прямо под животом, сначала я подумал, что мне пузо оторвало, ухнул вниз, полетел в яму, а земля неожиданно тут же рванула обратно, выпрямилась, как резиновый мячик, продавленный пальцем. Она ударила по всему телу, в руки, в ноги, в затылок, но больше всего досталось зубам, рот наполнился осколками и тут же кровью, я стал выплевывать крошеные зубы, кровавые брызги плавили дырки в слежавшемся насте. Там, где лежал вагон, там больше ничего не было, только черные ямы, перекрученное железо, торчащее в разные стороны, дым и огонь, расползающийся по дереву, я подумал, что не зря мы тащили эту взрывчатку, совсем не зря. И что Глебов настоящий командир. Ковалец уронил эшелон, и он съехал ровно туда, где была заложена бомба, и все разнесло и перемололо.

Из разорванного паровоза била твердая струя пара, она расплавила снег, и я увидел желтую и зеленую траву, на границе снега и земли упрямо шевелился раненый немец.

Две платформы съехали вниз и танки лежали задрав гусеницы, и сейчас я подумал про черепах, а не про слонов, точно, черепахи, покрытые панцирями. Остальные платформы тоже сбились с рельс, но не опрокинулись, цистерны откатились метров на пятьдесят и разгорались, здесь было больше нечего делать, мертвецы стали мертвецами, я хотел сказать это Санычу, поглядел на него.

Его не было. Он исчез, и тут же появился вновь, возник, точно сменился кадр, кажется, его тоже задело ударной волной, вид он имел одуревший, Саныч сел, что-то мне сказал, что-то у него перегрелось… ППШ лежал стволом в снег.

Саныч схватил МП, дернул затвор, справа свистнули.

Он сунул мне автомат, и я обнаружил у него в руке уже бутылку с зажигалкой, он размахнулся и швырнул. И тут же полетели остальные бутылки.

Они хлопались о танки, об вагон, о рельсы, лопались, по железу разливался медленный оранжевый огонь, и тут же бутылки полетели снова. Броня загорелась, сначала нехотя, потом веселее, черным смрадом, он потянулся в нашу сторону, я закашлялся, Саныч отобрал автомат и стал стрелять.

На нас шел человек, то есть немец, в одних штанах и ботинках, никакой другой одежды, никакого оружия, он брел через снег и смотрел себе под ноги, и был уже почти рядом, метров пятнадцать, Саныч повернулся к нему.

Наверное, я оглох – МП прощебетал, брызнул гильзами немец покрылся красными кляксами, упал на спину, и стал дрыгать ногой, сам он уже умер, а нога не хотела, скреблась о жизнь, отталкивалась от земли.

Живые немцы убегали в лес, жаль, не всех достанем сегодня. Ничего, достанем завтра. А вообще долго, долго мы возимся, уже, наверное, заметили, пустили на подмогу бронепоезд, и карателей, и эсэсовцев с откормленными овчарками, пора уходить.

– Уходим! – заорал у меня над ухом Саныч. – Все!!!

Я оторвался от автомата, посмотрел на него. Весь в соплях, из носа, по подбородку, на щеках уже засыхали.

– Двенадцать с половиной минут, – сказал Саныч. – Быстро сегодня управились.

Глебов остановился и взмахнул рукой, и все остановились, привалились к деревьям и стали дышать, глубоко, с паром, но при этом тихо, без хрипа, как-то испуганно, точно мы совершили что-то очень плохое, и теперь нам за это стыдно. Мне представлялось, что мы ограбили магазин, и рожи у нас точно такие же, злые, отчаянные, я однажды был на суде, видел настоящую банду.

Со стороны железной дороги слышалась стрельба, в небо поднимался черный масляный дым, сквозь который запоздалыми криками о помощи взлетали красные ракеты.

И вдруг кто-то хихикнул. И остальные заржали, разом, громко, беззаботно, совсем по-довоенному.

Гоготали мужики, сморкаясь в кулак и стыдливо стряхивая в сторону сопли, брякая привешенными на шею автоматами, сразу раскрасневшись и сделавшись совсем нестрашными, и если бы не оружие их легко можно было бы признать за вальщиков из лесхоза.

Ковалец смеялся, вроде прилично, красивым голосом, каким смеются в кино, умудряясь при этом важно оправлять неожиданный заусенец на указательном пальце и поглядывать на остальных с новым превосходством. А потом не удержался и расхохотался уже по-настоящему, задиристо и беззаботно, отчего вдруг стало видно, что он тоже сопляк, двадцати ему явно нет, просто уж такой большой вымахал.

Щенников хохотал с присвистом, стряхивал щелчком слезы с паленных кончиков усов, моргал совсем по-мальчишески, щурился.

Кулаков обнимал винтовку, прилип бородатой щекой к стволу, порыкивал, как дизельный мотор.

Саныч хохотал, конечно же, громче и веселее остальных, корчил невыразимые рожи и надувал щеки.