— Ахо, — назвал тот наконец свое имя.

Пообещав картофельный суп с зеленью сорняков, Эмиль сумел уговорить мальчишку остаться в тот вечер с ним. В том, чтобы вновь обрести себя, было что-то особенное. Кроме имени мальчишка назвал также город, Königsmühle, откуда он был родом, и рассказал, что их дом находился самое большое в четырех милях от остальных домов.

Эмиль попытался разузнать у Ахо Геллера, где его семья.

Мальчишка заупрямился, зато Эмиль впервые за последние месяцы смог поговорить о чем-то еще, кроме как о том, где можно найти работу, пропитание и ночлег, прежде чем придет зима, и как выбраться из этого ада, каким был в то время Берлин.

Семье Эмиля пришлось спасаться бегством из Судетской области после того, как несколько местных жителей вломились к ним в дом. Это случилось еще до того, как началось организованное выселение людей из страны. Остальных немцев избивали на улицах, увечили и даже убивали. Для этого достаточно было показаться на людях с белой повязкой, которую обязаны были носить все немцы. Присесть на скамейку, где им не разрешалось сидеть, или даже просто пойти не той дорогой.

Семье Леманн дали пятнадцать минут на сборы и приказали топать к границе. По дороге семью разбросало, и Эмиль не знал, где теперь его родители.

— А что случилось с семьей Ахо?

Курт Леманн отодвинул от себя пепельницу. Появились еще посетители, молодые люди зависли у барной стойки, следя за вечным футболом на экране.

— Он упоминал несколько лагерей, куда их отправили, один из них был Дахау.

— Концентрационный лагерь?

— Это была крыша над головой. Когда нужно приютить больше двенадцати миллионов беженцев в разбомбленной стране, то выбирать не приходится.

Я попробовала представить себе этого мальчишку, лагерь и руины, пока Леманн возмущался по поводу президентского указа, согласно которому судетским немцам навсегда было запрещено возвращение в страну, возврат имущества или гражданства. Каждый немец несет вину за деяния Гитлера, даже те, которые гнули шеи, только чтобы выжить. В указе было также сказано, что ни один чех не будет осужден за насилие против немца, если это было спровоцировано. После семи лет существования под властью Гитлера провокацией могло считаться все что угодно.

Среди тех, кого изгоняли, в основном были старики, женщины и дети. Взрослые мужчины по большей части уже давно покинули страну. Сначала депортированным разрешалось брать с собой пятнадцать кило багажа. Позже это число выросло до пятидесяти, и время на сборы было продлено до сорока восьми часов. Не имея возможности унести, многие закапывали свои ценные вещи.

Говорили, что исключение будет сделано только для тех, кто сможет доказать, что он был противником нацизма, но на деле даже социал-демократы оказались вместе со всеми в товарных вагонах, равно как и евреи, которые регистрировались как немцы, чтобы избежать преследований.

Эмиль Леманн никогда не пытался доказать свою невиновность, это было бесполезно. Уже в самом начале войны он оказался втянут в молодежное нацистское движение. «Ему тогда было всего четырнадцать! Выбрал ли он это сам или просто пошел за компанию?» Подобными вопросами Курт Леманн еще долго задавался после того, как разузнал побольше о своем отце. Но что вообще может понимать мальчишка в четырнадцать лет?

— Но попробуйте только заикнуться об этом, когда вернетесь обратно в Königsmühle, простите, как, вы говорите, он называется? Карлов Млин. Сразу услышите, что мы это заслужили, что это мы пригласили Гитлера на эту землю и что все мы сплошняком были нацистами, которые снова бросили бы страну в топку войны, если бы от нас вовремя не избавились. И что дети даже опаснее взрослых.

— Что-то такое я уже слышала, — кивнула я.

— Моя бабушка, мать отца, даже не голосовала за нацистов, — продолжал возмущаться Курт Леманн. — Она даже на немку особо не походила. Oma была родом из Центральной Европы, «габсбургаре», родилась в Пресснице в Богемии как гражданка бывшей Австро-Венгрии и всю жизнь боготворила императора, несмотря на то что империя Габсбургов пала. Оma находила Гитлера вульгарным и не слишком умным человеком. Она желала видеть своих детей учащимися в университетах Праги или Вены и проклинала войну, которая помешала воплощению этих замыслов. Больше всего ее раздражали чешские националисты, но в друзьях у нее ходили и чехи, и евреи. Она сроду не мечтала войти в состав немецкого государства.

Тут Курт Леманн извинился, сказав, что ему нужно в туалет. Окна стояли открытыми, под потолком жужжал вентилятор.

Подошел бармен и поменял пепельницу.

— Вот уж не думала, что в наше время где-то еще разрешают курить в кафе, — заметила я.

Бармен рассмеялся:

— Совершенно верно, уже лет десять как запретили, хотя в Баварии сделали исключение для небольших пивнушек и ларьков, а то иначе куда людям идти? В Берлине пивные переименовали в клубы культуры, и общественность восприняла это спокойно, но здесь народ, пожалуй, отнесется с подозрением, поменяй мы название на нечто столь же заумное. — Он вытер тряпкой стол и собрал пустые бокалы из-под пива. — Если же кто-нибудь начинает жаловаться, мы называем это демократией, а Адольф Гитлер, как известно, был первым, кто хотел запретить курение.

* * *

Когда Курт Леманн вернулся обратно к столику, он заказал себе еще еды и бокал пива в придачу. Я же после велосипедного турне ощущала просто зверский голод и больше была не силах воспринимать информацию про депортацию людей. У меня не было никакой возможности оценить долю правды в том, что он рассказывал, потому что всего несколько недель назад я и понятия не имела об этих страницах истории. Есть ли они вообще в школьных учебниках о Второй мировой войне?

Вместо этого я решила спросить о другом:

— А говорил Ахо когда-нибудь о Юлии Геллер?

— О своей матери?

— Так вы в курсе, что она была его матерью?

Курт Леманн кивнул, глядя в меню.

Юлия Геллер. Я не знала, почему она так прочно засела во мне. Должно быть, это все книги, ноты. Ее образ стал частью моих фантазий, которые я питала насчет усадьбы. То, что Ахо Геллер назвал меня ее именем, лишь усилило ощущение того, что мы с ней связаны, что мы не только жили в одном и том же доме, но и, возможно, даже внешне чем-то похожи. Я представляла, как она сидит за роялем — он скорее всего стоял почти в центре зала, — а сквозь стеклянные двери на клавиши падают лучи света и играют вместе с ней ту самую музыку, что пробуждает любовь, Liebestraum, пока сын… погодите-ка, а что же в это время делал ее сын? Играл внизу в туннелях? А до этого, пока был совсем маленьким, не отходил от матери ни на шаг, сидел у нее на коленях, следил, как бегают пальцы по черным и белым клавишам?

Курт Леманн захлопнул меню.

— Я возьму Zanderfilet[26] и пиво.