Наконец, к чести Артура Ранса и в объяснение того радушия, с каким он был принят в Гландье, следует упомянуть, что когда-то американский ученый оказал мадемуазель Станжерсон огромную услугу, с риском для собственной жизни остановив на полном скаку лошадей, которые вдруг понесли ее экипаж. Возможно даже, что это событие послужило в каком-то смысле поводом для своего рода дружбы, связавшей на короткое время Артура Ранса и дочь профессора, однако все это не давало ни малейшего основания усматривать тут некую любовную историю.

Откуда Фредерик Ларсан почерпнул эти сведения – неизвестно, но он, похоже, почти не сомневался в их достоверности.

Если бы в тот момент, когда Артур Ранс присоединился к нам в харчевне «Донжон», нам были известны все эти подробности, возможно, его присутствие в замке не заинтриговало бы нас сверх меры, но зато наверняка возбудило бы и без того повышенный интерес к новому персонажу. Американцу было лет сорок пять или около того. На вопрос Рультабия он ответил весьма просто:

– Узнав о покушении, я отложил отъезд в Америку. Прежде чем покинуть Францию, я хотел удостовериться, что жизнь мадемуазель Станжерсон вне опасности, и уеду я только после того, как она окончательно поправится.

Затем Артур Ранс неожиданно разговорился, избегая при этом реагировать на некоторые реплики Рультабия. Например, поделился с нами, хотя мы его об этом и не просили, своими собственными идеями относительно случившегося несчастья, причем, насколько я понял, его идеи почти полностью совпадали с мыслями самого Фредерика Ларсана, то есть, иными словами, американец тоже полагал, что господин Робер Дарзак каким-то образом замешан в этом деле. Правда, Ранс его не называл, и все-таки не требовалось большого ума, чтобы распознать, что кроется за его словами. Он сказал также, что ему известны усилия, прилагаемые юным Рультабием, для того чтобы развязать запутанный узел драмы Желтой комнаты, и сообщил нам, что господин Станжерсон поведал ему о событиях, которые произошли в загадочной галерее.

Внимая Артуру Рансу, нетрудно было догадаться, что он во всем винит Робера Дарзака. Не раз он выражал сожаление по поводу того, что господин Дарзак отсутствовал именно в те моменты, когда в замке происходили таинственные и драматические события, и было ясно, на что он намекает. В заключение Ранс признал, что господин Дарзак «проявил большую сообразительность и ловкость», самолично предоставив возможность господину Жозефу Рультабию расположиться здесь, на месте, где тот наверняка – не сегодня, так завтра – сумеет обнаружить преступника. Последнюю фразу он произнес с явной иронией, затем встал, поклонился нам и вышел.

Глядя в окно на удаляющуюся фигуру Артура Ранса, Рультабий сказал:

– Забавный субъект!

Я поинтересовался:

– Вы полагаете, он останется на ночь в Гландье?

К моему величайшему удивлению, юный репортер ответил, что ему это совершенно безразлично.

Не стану утомлять читателей рассказом о том, как мы провели время после полудня. Довольно вам знать, что мы ходили гулять в лес, что Рультабий показал мне пещеру Святой Женевьевы и что все это время мой друг старался говорить о чем угодно, только не о том, что занимало все его помыслы. Близился вечер. Меня крайне удивило, что репортер не собирается принимать никаких особых мер. Когда стемнело и мы очутились в своей комнате, я не преминул сказать ему об этом. Он ответил, что все необходимые меры им приняты и что на этот раз убийце от него не ускользнуть. А так как я выразил некоторое сомнение на этот счет, напомнив ему об исчезновении злодея в загадочной галерее и намекнув, что такое может повториться, он заявил:

– Надеюсь, что так оно и будет. Это все, чего я желаю добиться этой ночью.

Я не стал настаивать, по опыту зная, сколь неуместны и бессмысленны в подобных случаях любые возражения. Однако он сообщил мне, что с самого утра его стараниями и усердием сторожей за замком ведется неусыпное наблюдение, поэтому никому не удастся приблизиться сюда незамеченным, – его, сыщика, обязательно предупредят, а если никто не придет снаружи, о тех, кто находится внутри, беспокоиться нечего.

Часы, которые он достал в этот момент из жилетного кармана, показывали половину седьмого. Рультабий встал, подал мне знак следовать за ним и без всяких предосторожностей, не пытаясь даже приглушить шум шагов и не призывая меня к молчанию, провел меня через всю прямую галерею; свернув в правое крыло, мы дошли до лестничной площадки и пересекли ее. Затем мы продолжили свой путь по галерее левого крыла и миновали апартаменты профессора Станжерсона. В конце галереи, как раз перед самым донжоном, была комната, которую занимал Артур Ранс. Мы знали это, так как в полдень видели американца у окна этой комнаты, выходившего во двор. Дверь его комнаты находилась в поперечном конце галереи, сама комната располагалась поперек этой галереи, ею она и заканчивалась с этой стороны. Таким образом, дверь комнаты Артура Ранса оказывалась строго напротив восточного окна, размещенного в противоположном конце галереи, в правом крыле, там, где в прошлый раз Рультабий поставил папашу Жака. Если повернуться спиной к этой двери, то есть просто выйти из комнаты, перед нашим взором откроется вся прямая галерея: левое крыло, лестничная площадка и правое крыло. Невидимой оставалась только сворачивающая галерея правого крыла, и это вполне естественно.

– Сворачивающую галерею, – сказал Рультабий, – я оставляю за собой. А вы, когда попрошу, придете и встанете здесь.

И он провел меня в маленький, темный, треугольный чуланчик, бывший частью галереи и расположенный наискось, слева от комнаты Артура Ранса. Из этого угла я видел все, что происходит в галерее, с такой же ясностью, как если бы стоял у двери Артура Ранса, и даже мог следить за ней. Дверь чуланчика, которому предстояло стать моим наблюдательным пунктом, была застеклена не матовым, а обычным стеклом. В галерее, где горели все лампы, было светло, а в чулане – совсем темно. Такой удачной позиции позавидовал бы любой шпион.

Ибо что мне поручалось делать, как не шпионить, выполняя низкую работу полицейского? Разумеется, это не могло не вызывать у меня отвращения, и, кроме естественных инстинктов, этому противилось достоинство моей профессии, восстававшее против такого странного превращения. В самом деле, если бы меня вдруг увидел глава сословия адвокатов, если бы о моем поступке узнали во Дворце правосудия, как отнеслись бы к этому в коллегии адвокатов? Что же касается Рультабия, то он даже не подозревал, что мне могло прийти в голову отказать ему в услуге, о которой он меня просил. Да я ему, собственно, и не собирался отказывать: во-первых, потому что побоялся бы прослыть в его глазах трусом; во-вторых, потому что думал, что всегда сумею отстоять свое право всюду доискиваться истины, пускай даже в качестве любителя; в-третьих, потому что было уже слишком поздно отступать. Отчего такого рода сомнения не возникали у меня раньше? И почему угрызения совести не мучили меня? Да потому, что меня разбирало любопытство. К тому же я оправдывал себя тем, что хотел участвовать в спасении женщины, а существуют ли такие профессиональные правила, которые воспрепятствовали бы столь благородным намерениям?