Все это контролеру рифмой попытался объяснить вернувшийся из туалета Корытников. Дословно сказанное им не было сохранено для истории, поскольку из памяти водителя и фельдшера оно было вытеснено последующими, гораздо более яркими фразами.

— Не пререкайтесь! — талдычил контролер. — Вы виноваты! Езжайте на вызов! Не усугубляйте!

И тут Корытников усугубил. От цензурной речи перешел к нецензурной и в рифму обложил контролера семиэтажным матом. Громогласно. При свидетелях. На виду у охраны Склифа, санитарки приемного покоя и нескольких бригад «Скорой помощи». Вот эти слова водитель с фельдшером запомнили прекрасно, но привести их здесь нет никакой возможности, поскольку выйдет сплошное многоточие. Закончив свою экспрессивную речь, Корытников плюнул под ноги (плевок попал на носок контролерской туфли), сел в машину и был таков.

Никто и никогда еще за всю историю московской «Скорой помощи», а возможно, и за всю историю московского здравоохранения в целом не позволял себе ничего подобного по отношению к линейному контролю.

Департамент метал громы и молнии, которые могли снести к бебеням всю верхушку скоропомощной администрации, и требовал крови, то есть немедленного и «статейного» увольнения Корытникова. Но к тому времени, как грянул первый громовой раскат, Корытников уже был в отпуске, официально санкционированном заведующей.

По выходе из отпуска он явился на ковер к главному кадровику Сестричкину, спокойно выслушал всю «правду» о себе и написал объяснительную, состоявшую из одной-единственной фразы: «Если бы я нас. л в машине, то он бы ко мне тоже придрался». Сестричкин вслух пожалел о том, что в наше время за рабочие проступки не принято расстреливать.

— Всех не перестреляете, — мягко ответил Корытников и вышел в коридор ждать, пока ему отдадут трудовую книжку. Со статьей. Сестричкин лично проверил, чтобы ее туда вписали. А то бывали случаи, когда в приказе стояло «уволить за однократное грубое нарушение трудовых обязанностей», а доброхоты-кадровики за деньги писали в трудовой «уволен по собственному желанию», надеясь на то, что в общей массе трудовых книжек, подписываемых начальством, это может проскочить. И ведь проскакивало.

Положение у Корытникова было на первый взгляд аховое. То есть безвыходное. Нигде, кроме «Скорой», он работать не мог, а на московскую «Скорую» путь ему был отныне заказан. Да и на все подмосковные станции тоже, поскольку оттуда непременно позвонили бы Сестричкину, чтобы навести справки о докторе-«статейнике». Ну и, разумеется, не взяли бы на работу человека, публично обматерившего линейного контролера Департамента здравоохранения.

Оставалось одно — засунуть диплом и опыт куда подальше и идти в охранники. Все, кому некуда податься, идут в охранники, это такая пристань разбитых судеб в масштабе всей страны.

Но Корытников поступил иначе. Он устроился на работу в один областной центр недалеко от Москвы. На тамошней «Скорой» с кадрами дело обстояло не просто плохо, а катастрофически ужасно. Подавляющее большинство сотрудников ездило на работу в Москву, где зарплаты были не в пример лучше. На собеседовании Корытников честно рассказал о причине своего увольнения и о своем запойном графике.

Но, несмотря на это, его приняли на работу. Во-первых, при полном кадровом «безрыбье» начальство бывает очень покладистым. А во-вторых, честность всегда производит хорошее впечатление.

Из-за великой нехватки сотрудников Корытников работает на две с лишним ставки. И не говорите, что так не бывает, потому что не разрешается трудовым законодательством. Еще как бывает, когда деваться некуда. Есть определенные возможности, о которых здесь рассказывать нет смысла. Корытников дежурит сутки, затем отсыпается прямо на подстанции, на следующий день выходит на полусутки — с восьми до двадцати двух или с девяти до двадцати трех, — затем спит на подстанции и на следующий день выходит на сутки. Его закаленный в турпоходах организм спокойно выдерживает подобные нагрузки. Домой в Подольск он наведывается изредка, для того, чтобы убедиться, что его квартира цела и в ней все в порядке. Только при запоях уезжает домой на две недели.

«Поэтические» дни продолжают иметь место, но на новой работе Корытникова зовут не Поэтом, а Москвичом. Видимо, поэтов там и своих хватает, а сотрудник-москвич — один на всю «Скорую помощь» в области.

Патологоанатом Любарский был сговорчивым человеком. Не добрым, не уступчивым, а сговорчивым. То есть при желании с ним можно было договориться. Но желание должно было быть взаимным. То есть для того, чтобы Любарский пошел на уступки, его надо было чем-то заинтересовать.

Любарский был не простым патологоанатомом, а заведующим отделением. В крупной московской больнице. Неправы те, кто считает, что патологоанатомы занимают в больничной иерархии одно из последних мест, потому что они имеют дело не с живыми, а с мертвыми. А также неправы те, кто считает, что патологанатомы не имеют побочных заработков, потому что платить за вскрытия у населения как-то не принято. Все зависит от того, как себя поставить. Поставишь правильно — и уважение тебе будет, и доход.

Вся больница знала, что пытаться давить на Сан Саныча (так звали Любарского) через главного врача или начмеда — бесполезно. Сан Саныч иронически усмехнется в бороду и скажет:

— Ну как я вам могу «подогнать» посмертный диагноз? Подгоняют машины, а диагнозы выставляют на основе определенных данных. Я, знаете ли, доктор, а не шаман.

Бить на жалость тоже было бесполезно. Сан Саныч выслушает, предложит чайку для успокоения, а затем иронически усмехнется в бороду и… Ну, вы поняли.

Но если сразу же деньги на бочку, то есть на рабочий стол или прямиком в карман, то даже объяснять ничего не нужно. Сан Саныч усмехнется в бороду, на этот раз не иронически, а понимающе, и скажет:

— Совпадение обеспечу. Я же не крокодил какой-нибудь, все понимаю.

Под «совпадением» подразумевалось совпадение прижизненного и посмертного диагноза. Если диагнозы совпадают полностью, то это врачам, лечившим покойника, плюс — правильно поставили диагноз и назначили правильное лечение. Если совпадение не совсем полное, то ай-яй-яй, надо было внимательнее работать. А если уж вместо совпадения — расхождение, то есть лечили от одной болезни, а умер пациент совсем от другой, то это — бо-о-ольшой минус. Выговоры, жалобы, иной раз — снятие с должности, а возможно, и заведение уголовного дела. Ну и каждое расхождение ложится несмываемым пятном на репутацию врача. Короче говоря, ничего хорошего в этих расхождениях нет. Покойнику все уже до лампочки, а врачам и родственникам — сплошное расстройство. Врачам гораздо приятнее сознавать, что они лечили умершего пациента правильно, и родственникам тоже гораздо приятнее это сознавать.

Патологоанатом — человек, и ничто человеческое ему не чуждо.

Например, он может правильно интерпретировать результаты. В медицинские дебри вдаваться нет необходимости, поскольку возможности интерпретации можно продемонстрировать и на «бытовом» примере. Вот про пьяного человека можно сказать и что он пьян в стельку, и что он немного навеселе. И каждое из этих весьма разнящихся утверждений будет иметь нечто общее с реальностью. На глазок степень алкогольного опьянения точно не определишь. Примерно то же происходит и при оценке результатов вскрытия. Можно и так повернуть, и этак.